Кстати, связь с Китаем оборвалась совершенно. Последнее письмо мое Чен Дусю вернулось обратно. Я объясняю это какими-либо жестокими репрессиями, обрушившимися на левую оппозицию. Опять-таки из Берлина возможно наладить связь лучше, чем из Парижа.
Вообще Берлин велик и в нем много всяких очагов, источников и возможностей, о которых маленькие консервативные секты не догадываются и над которыми они не задумываются. Надо в этой области пораскинуть мыслями и проявить инициативу.
Еще раз повторяю: случайных и второстепенных вещей для «Истории»[522] больше не посылай мне, так как материалами я обеспечен.
Крепко тебя обнимаю.
Л. Т.
2 июня 1931 г.
Милый Лева!
Как раз после моего вчерашнего письма тебе пришло очень отрадное сообщение из Китая; копию прилагаю при сем. То, что китайские товарищи объединились под руководством Чен Дусю, есть очень хороший признак. Сам Чен Дусю написал двухтомное исследование об экономике Китая. Первый том я получил. На статистических таблицах сделаны переводы словесного текста, что позволит мне ими пользоваться. Я написал Чен Дусю письмо, посланное ему вместе с рукописью проекта платформы по русскому вопросу. По непонятной причине письмо это вернулось неделю тому назад. Наряду с отсутствием каких-либо сведений из Китая это заставило меня предположить, что там происходит жестокий разгром левой оппозиции. К счастью, это предположение не подтвердилось, как свидетельствует прилагамое при сем письмо. Его надо немедленно перевести на немецкий язык и распространить среди левой оппозиции. Цифра организованных: 483 — сама по себе невысока, но если принять во внимание всю обстановку, то ее надо признать весьма отрадной[524].
Свое письмо к Чен Дусю (вернувшееся назад) тоже прилагаю при сем, так как надеюсь на то, что тебе удастся наладить связь с Шанхаем. Писать им можно по-английски, по-французски и, в крайнем случае, по-русски. Есть ли среди них товарищи, знающие немецкий язык, мне неизвестно.
Необходимо послать им первый том «Истории»[525] и написать им, что я предоставляю в полное распоряжение Исполнительного комитета оппозиции все свои книги, причем готов доставлять их в рукописи, дабы они могли издавать их прежде, чем какое-либо буржуазное издательство перехватит иностранные переводы.
Лучше всего было бы, конечно, если бы можно было найти в Берлине какого-либо китайского студента. Когда-то студент или студентка китайской национальности писал(а) мне из Берлина. Я давал тогда этот адрес Ландау, но у него, кажется, ничего не вышло. М.И. [Певзнер] пошлет тебе этот адрес на всякий случай.
Милль пишет, что из Испании от Лакруа[526] получились более благоприятные сведения относительно сотрудничества с Нином. Теперь надо, однако, ждать результатов конференции.
Обнимаю тебя и желаю бодрости. Лечишься ли? Ты об этом не пишешь. Неужели запустил? Это было бы ужасно…[527]
Твой Л. Т.
3 июня 1931 г.
Перманентная революция[528]
Несколько слов к французскому изданию
Сложная и несовершенная архитектура этой книги отражает ее судьбу: книга родилась из борьбы за определенное понимание внутренней диалектики революционного процесса и пополнялась в ходе этой борьбы. Читатель, который интересуется только внешним драматизмом революции, лучше всего сделает, если отложит эту книгу в сторону. Для кого же революция не только грандиозное зрелище, но и объективно обусловленное состояние социального кризиса, подчиняющегося своим внутренним законам, тот, может быть, не без пользы прочитает предлагаемые здесь его вниманию страницы.
Выпуская эту работу на французском языке, я заранее примиряюсь с обвинениями в догматизме, казуистике, пристрастии к экзогетике старых текстов и, главное, в недостатке «ясности». Увы, в отвращении к материалистической диалектике, столь обычном в «левых» кругах Франции, не исключая, разумеется, и ее социалистических рядов, сказывается только консерватизм официальной французской мысли, которая имеет свои глубокие корни в истории французского буржуазного общества. Но мы не сомневаемся, что диалектика исторического процесса справится с идейными навыками французской буржуазии, как и с самой буржуазией. Даже прекрасный в своей законченности французский язык, в шлифовке которого не последнее место занимал такой острый инструмент, как гильотина, будет силою исторической диалектики снова брошен в большой тигель и переплавится под высокой температурой; ничего не потеряв в своем логическом совершенстве, он приобретет при этом большую диалектическую гибкость. В революции языка будет выражаться только новая революция в царстве идеи, которая, в свою очередь, неотделима от революции в царстве вещей.
