И все-таки отказать в нем надо, даже если юридическое обоснование будет грубо сработано. По мере того как шли дни, а ярость Москвы выражалась все громче и громче, министры все более опасались, что интересы и репутация их страны Лилипутии окажутся замешаны в соперничество гигантов, и они прокляли тот час, когда позволили этому человеку-горе приехать в их страну. Однако он находился у них в руках, и они были вольны сделать его своим пленником. И они это сделали неуклюже, стыдясь того, что стали сообщниками Сталина. Процитируем одного норвежского писателя: «Виноватая совесть и чувство стыда изредка приводят преступника к покаянию… ему необходимо получить воображаемое оправдание своих проступков. И не так уж редко преступник начинает ненавидеть свою жертву». И amour propre[96] министров была до такой степени преувеличена, когда они выступали в роли хозяев «ближайшего товарища Ленина», что они стали раздражительны и несдержанны, когда пришло время превратиться в его тюремщиков.
28 августа Троцкий под полицейским эскортом появился в суде г. Осло, чтобы во второй раз дать показания по делу квислинговцев. Он почти сразу же очутился в положении скорее подсудимого, чем свидетеля. Люди Квислинга заявляли суду, что разоблачили его «вероломное» поведение в Норвегии, а председательствующий судья подверг его тщательному допросу. Занимался ли он, проживая в Норвегии, перепиской со своими товарищами за рубежом? Предлагал ли он им свое политическое руководство? Критиковал ли он какое-либо зарубежное правительство в своих статьях? На все эти вопросы Троцкий отвечал утвердительно, они не имели юридического отношения к делу суда, который должен был решить вину лиц на скамье подсудимых, выдававших себя за полицейских и вломившихся в дом Кнудсена, в мошенничестве и взломе. Затем судья объявил, что Троцкий, по его собственным показаниям, нарушил условия, на которых ему был разрешен въезд в страну. Троцкий ответил, что никогда не брал на себя обязательств воздерживаться от выражения собственных взглядов и переписки с друзьями и что он готов доказать где угодно, что не занимался никакой незаконной или заговорщицкой деятельностью. В этом месте судья прервал его и приказал ему покинуть трибуну для свидетелей.
Прямо из зала суда полиция доставила его в министерство юстиции, где министр, окруженный чиновниками, безапелляционно попросил его подписать следующее заявление:
«Я, Лев Троцкий, заявляю, что я, моя жена и мои секретари, находясь в Норвегии, не будут заниматься никакой политической деятельностью, направленной против любого дружественного Норвегии государства. Я заявляю, что буду жить в том месте, которое может подобрать или одобрить правительство… что я, моя жена и мои секретари никоим образом не будем вовлечены в политические проблемы, существующие в Норвегии или за рубежом… что моя деятельность как автора будет ограничена историческими трудами, биографиями и мемуарами… что [мои] произведения теоретического характера… не будут направлены против любого правительства любой страны. Далее я соглашаюсь, что вся моя почта, мои телеграммы, телефонные звонки, совершенные или полученные мной, моей женой и моими секретарями, будут подвергаться цензуре».
Даже спустя двадцать лет очевидцы этой сцены вспоминают искры презрения в глазах Троцкого и гром его голоса, когда он заявил о своем отказе подчиниться. Как, спрашивал он, министр осмелился предъявить ему столь позорный документ? Неужели он всерьез рассчитывал, что человек с таким, как у него, Троцкого, прошлым подпишет это? То, что министр просит его сделать, означает полную капитуляцию и отказ от какого-либо права на выражение политического мнения. Если бы он, Троцкий, когда-либо был готов принять такие условия, он бы не находился в изгнании сейчас и не зависел бы от сомнительного гостеприимства Норвегии. Неужели сам Трюгве Ли считает себя настолько могущественным, что сможет получить от него то, что Сталин никогда не мог получить? Допуская его в свою страну, норвежское правительство знало, что он собой представляет, — как же оно осмелилось просить его, чтобы даже его теоретические труды не были направлены против какого-либо правительства? Если б он когда-нибудь позволил себе даже самое пустяковое вмешательство в дела Норвегии — разве есть у них хоть малейшее обвинение на этот счет? Министр признал, что таковых у них нет. И неужели они верят, что он использует Норвегию в качестве базы для террористической деятельности? Нет, правительство определенно отказывается верить этому, ответил Трюгве Ли. Его обвиняют в заговоре или незаконной деятельности против какого-либо иностранного правительства? Нет, опять отвечал министр, нет и вопроса о какой-либо заговорщицкой или незаконной деятельности. Судебное дело правительства против Троцкого состоит в том, что он нарушил свое обещание воздержаться от какой-либо политической деятельности; и его статья «Французская революция началась» и его контакты с 4-м Интернационалом являются доказательством этому. Троцкий отрицал, что вообще давал подобное обещание. Никакой коммунист, никакой социалист не может заставить себя воздержаться от всякой политической деятельности. Каковы же представления министра о социализме и социалистической морали? В каком отношении эта статья о Франции более предосудительна, чем интервью для «Arbeiderbladet», которое он, Троцкий, дал самому Трюгве Ли, когда Ли заверял его, что, выражая свое политическое мнение, он не нарушит условия, сопровождающие вид на жительство? И как осмеливается правительство обосновывать обвинение против него на документе, представленном нацистскими взломщиками? Неужели они позволяют банде гитлеровских марионеток определять свое поведение?
