Троцкий не упускал из виду огромный революционный потенциал в развивающихся странах, особенно в Китае, — в 30-х годах он полагался на них больше, чем какой-либо иной автор. Но он мысленно видел эти процессы подчиненными перспективам революции на Западе: «Едва начавшись, социалистическая революция будет распространяться от страны к стране с неизмеримо большей силой, чем сейчас распространяется фашизм. По примеру и с помощью развитых наций отсталые народы также будут вовлечены в основное течение социализма». Доведя до крайности логику классического марксизма, которая постулировала «прогрессивную технологию и прогрессивное общественное устройство» в качестве основы для социалистической революции, он невольно выявил противоречие между теорией и фактами. Если бы развитые социалистические страны играли ту роль, которую им отводил марксизм в теории, то не было бы страны, более отвечающей марксизму и социализму, чем Соединенные Штаты. Троцкий не видел и не мог предвидеть, что через несколько десятилетий отсталые нации сформируют «основное течение социализма»; что «передовой Запад» будет стремиться сдержать их и отбросить назад и что Соединенные Штаты в особенности, вместо развития своей собственной сверхсовременной версии марксизма, станут самым великим и самым мощным бастионом в борьбе против него.
Он ожидал, что рабочий класс Запада восстанет, как это он сделал в 1848, 1871, 1905 и 1917–1918 годах. Применяя традиционную марксистскую концепцию даже к Китаю, он с недоверием воспринимал «крестьянские армии» Мао Цзэдуна, опасаясь, что, как многие подобные армии в истории Китая, они могут превратиться в инструмент реакции и вступить в конфликт с рабочими, если те не сумеют перехватить революционную инициативу. Невзирая на предупреждения Чен Дусю, он верил, что китайский рабочий класс вернет себе свой политический напор и утвердится как ведущая сила революции. Для него оставалось аксиомой, что все превосходство в современной классовой борьбе по необходимости принадлежит городам; а идея о том, что повстанческие армии завоюют города извне — из деревни, — была для него и нереальной, и ретроградной. Как на Западе, так и на Востоке, настаивал он, революция будет либо пролетарской в истинном смысле этого слова, либо ее не будет вообще. Меньше всего мог он предвидеть ситуацию, которая возникнет во время и после Второй мировой войны, когда курс классовой борьбы и на Западе и на Востоке будет управляться и до известной степени искажаться вначале альянсом между сталинистской Россией и Западом, а потом их антагонизмом, охватившим весь мир.
В своих предположениях Троцкий не мог не задаться вопросом: кто — какая партия — собирается управлять предстоящей революционной борьбой? 2-й Интернационал, отвечал он, это загнивающие опоры старого порядка. 3-й — инструмент в руках Сталина, орудие, которое Сталин выбросит, когда ему это будет удобно, или использует в качестве конторы для сделок с капиталистическими державами. Сталин и его бюрократия жили в страхе того, что за рубежом разразится революция, которая может поднять на борьбу и рабочий класс Советского Союза и стать угрозой бюрократическому абсолютизму и привилегиям. Таким образом, вступая в новую эпоху социальных потрясений, рабочие не имели во главе себя никакой революционной марксистской партии. Отсутствие руководства стало причиной длинной череды поражений, которые они потерпели в 20-х и 30-х годах; а без революционного руководства они будут и дальше страдать и терпеть еще более катастрофические неудачи. Если марксизм — не ошибка, если рабочий класс — историческое доверенное лицо социализма и если ленинизм прав в том, что настаивает на том, что рабочие не могут победить, пока не будут ведомы «авангардом», то затянувшийся «кризис руководства» можно решить только созданием новой Коммунистической партии и нового Интернационала. В свои предбольшевистские годы Троцкий, как и Роза Люксембург и многие другие марксисты, был склонен полагаться на природную активность рабочего класса и не обращать внимания на управляющие и организаторские функции партии — функции, которые были в центре забот Ленина. Со временем он увидел в этом величайшую единственную ошибку, которую совершил в своей долгой политической карьере; и теперь он не собирался вновь доверять «спонтанному» течению революционного потока. Когда все его умозаключения привели к необходимости заняться этой задачей, он не шарахался при виде трудностей, даже от ее очевидной безнадежности. «Второй и Третий Интернационалы умерли — да здравствует Четвертый!» Его долгом, как он представлял себе, было провозгласить это; что касается остального, пусть об этом позаботится будущее.
