Троцкий - страница 150
Несмотря на авантюрное свое использование, «Преданная революция» остается классикой марксистской литературы. Но это и самая трудная книга Троцкого, и только непредубежденный читатель, не принимая и не отвергая ее целиком, сможет извлечь из нее пользу. Гёте однажды сказал о Лессинге, что при том, что он был величайшим мыслителем своего поколения, его влияние на современников было слабым и отчасти вредным, потому что только рассудок, равный Лессингу, может целиком усвоить всю сложность его мысли; поэтому он завоевал разум Германии лишь косвенно и посмертно. Это также справедливо и в отношении автора «Преданной революции» и рассказов об извращенном и извращающем влиянии этой книги на Западе. В наше время, тем не менее, ее идеи уже витают в воздухе в СССР, где труды Троцкого все еще запрещены. Советских журдэнов, которые сегодня с невежеством говорят о его прозе, — легион: их можно найти в университетах, на заводах, в литературных клубах, комсомольских ячейках и даже в правящих кругах. Можно дать лишь несколько иллюстраций наугад: приговор Троцкого, что сталинская эра «войдет в историю художественного творчества, прежде всего, как эпоха посредственностей, лауреатов и лизоблюдов», стал общепринятым. Кто сейчас не согласен с ним, что при сталинизме «литературные школы удушались одна за другой» и что «процесс уничтожения происходил во всех идеологических сферах, и происходил решительно, поскольку это был более чем наполовину не осознанный процесс. Нынешний правящий слой считает себя призванным не только контролировать духовное творчество политически, но также и предписывать его пути развития. Метод безапелляционного командования в подобных размерах распространяется и на концентрационные лагеря, сельскохозяйственную науку и на музыку. Центральный орган партии печатает анонимные директивные передовицы, имеющие характер военных приказов, по архитектуре, литературе, театральному искусству, балету, не говоря уже о философии, естественным наукам и истории. Бюрократия суеверно боится всего, что не служит ей напрямую, как и того, чего она не понимает».
Если, к счастью, не все из этого перечня уже является правдой, то многое все еще остается, и как критик наследия сталинизма мертвый Троцкий все еще высказывается более мощно, чем все живущие «десталинисты»:
«Школа и общественная жизнь учащихся перенасыщены формализмом и ханжеством. Дети научились высиживать бесчисленные смертельно нудные собрания с их неизменным почетным президиумом, восхвалениями дорогих руководителей, их заранее подготовленными диспутами, на которых, по образцу старших товарищей, они говорят одно, а думают другое… Более мыслящие учителя и детские писатели, несмотря на показной оптимизм, не могут скрыть своего ужаса от присутствия этого духа подавления, фальши и скуки… Независимый характер, как и независимая мысль, не могут развиваться без критики. Советская молодежь, однако, просто лишена элементарной возможности обмениваться мнениями, совершать ошибки, пробовать и исправлять ошибки как свои собственные, так и ошибки других. Все вопросы… решаются за них. Их дело — лишь выполнить решение и воспевать славу тем, кто его принял… Этим объясняется тот факт, что из миллионов и миллионов молодых коммунистов не появилось ни одной сколько-нибудь значительной фигуры.
Включаясь в инженерию, науку, литературу, спорт или шахматную игру, молодые люди, так сказать, завоевывают себе признание для будущих великих дел. Во всех этих областях они соревнуются с плохо подготовленным старшим поколением и часто равны ему по силам или побеждают его. Но при каждом соприкосновении с политикой они обжигают себе пальцы».
А как все еще жив этот пророческий гнев, вера и видение будущего, которые вдохновили на такие слова:
«Истинная устроенность социалистического общества может и будет достигнута не этими унизительными мерами отсталого капитализма, к которым прибегает советская власть, а методами, более достойными освобожденного человечества, — и прежде всего не под хлыстом бюрократии. Ибо этот самый хлыст — самое отвратительное наследие старого мира. Его надо сломать на кусочки и сжечь на публичном костре до того, как можно будет говорить о социализме без краски стыда».
