— А она придёт?
— Ну да, позвонит… Стеллочка! — тут он что-то вспомнил: — Я узнал, что тебя мать очень хорошо зовёт — Стрелка. Можно, я тебя тоже так буду звать?
— Нет! — потому что это Гора придумал. Они переглянулись, и отец понял.
— Стеллочка! Я прошу, чтоб ты приходила сюда. Я прошу, чтобы ты меня любила.
«А я тебя и люблю!» — хотела ответить Стелла. Но как-то язык не поворачивался это говорить.
— Я скоро на ней женюсь… чтобы уж нам больше не ссориться!
Стелла и сама понимала, что это, наверно, так будет. А всё-таки услышала, и сердце сжалось. И чтобы хоть как-то пройти этот момент, спросила:
— А сколько ей лет?
— Тридцать два…
Моложе Нины!
— А где же их отец?
— Да есть где-то, — он усмехнулся. Но без всякого веселья: — Вроде меня… Пойди ко мне, Стельчик!
Но вместо этого сам подошёл к ней. Присел на корточки перед её стулом:
— Давай-ка я тебя поцелую раз двадцать.
Сейчас он был совсем не похож на себя, того прежнего. И не похож на Лёню! Стелла стеснялась целоваться с ним. И каждый раз, когда он прикасался к её губам, или к её щеке, или к её носу, она закрывала глаза. И однажды, как бы прячась, она уткнулась в его грудь и так сидела.
И когда она очнулась, и когда очнулся отец, Стелла увидела, что в дверях стоят Володя и эта женщина, Людмила Георгиевна.
— Наконец-то мы все вместе, — сказала она.
Даже такой огромный город, как Москва, имеет свои окраины и границы. Усталый поезд метро останавливается, шипя, раскрывает двери, и машинист говорит: «Станция Юго-Западная, поезд дальше не идёт». А он не идёт дальше, потому что дальше ни рельсов нет, ни тоннеля.
Но отсюда же уходят весёлые отдохнувшие поезда. Гудят на прощание в серебряные трубы. Это я не для красоты, между прочим, написал здесь про серебряные трубы. Голоса у поездов московского метро высокие и удивительно чистые. Им бы с такими голосами в лес!
Отдохнувшим поездам предстоит далёкая дорога. С юга на север, через Ленинские горы, через весь громадный город до самых Сокольников и даже ещё дальше!
А если выйти из Юго-Западного метро на улицу, можно совершенно точно увидеть то место, где кончается Москва: ещё немного идёт улица — проспект Вернадского, он заставлен железобетонными гигантами, а потом вдруг конец. Дальше лес и поле… А последним домом, между прочим, как это ни странно, стоит церковь. Очень красивая церквушка.
Именно перед ней затормозило такси.
— Одну минутку, шеф! — сказал мужчина лет сорока и вылез. А за ним вылезли двое ребят.
В такси, как ни хитрись, прощания получаются быстрые и короткие — таксисты ведь долго стоять не любят.
— Ну, прощай, Володь! — Стеллин отец протянул ему руку.
Потом наклонился к дочери. Она стояла не шевелясь, как заколдованная. И лишь в последний момент подняла лицо. И тотчас почувствовала губами губы отца. И дыхание у неё перехватило — это отец крепко сжал её.
— Пишем? — спросил он шёпотом.
— Пишем.
— Ну прощай! — и словно бы совсем легко отпустил дочь. Он снова был уверенный и весёлый… хотя и грустный, потому что прощался со Стеллой.
Спросил у Володи:
— Значит, ты будешь жить на Бауманской?.. Шеф, сколько отсюда до Бауманской стоит?
— Рублей шесть, — сказал таксист, — а может, семь.
— Ясно! — Он снова обратился к Володе: — Сначала завозишь Стеллочку мою, это по пути, а потом жми на Бауманскую. Вот вам на всё про всё десятка!
— Не надо, Гарик! — сказала Людмила Георгиевна. Они уезжали вместе.
Отец словно не услышал её, лишь подмигнул Стелле и Володе.
— Да… А вы на такси-то когда-нибудь самостоятельно ездили?.. Значит, поедете! — Сел в машину рядом с Людмилой Георгиевной: — Ну? Пока!
Господи! Он так уезжал, словно завтра должен был приехать… Но Стелле уж некогда было сердиться. Она лишь смотрела на него и улыбалась. А Володя смотрел на мать.
И тут таксист, который, как и все таксисты, очень не любил стоять попусту, дал газ, машина побежала. Но долго ещё была видна, потому что шоссе на аэропорт Внуково идёт чуть в горочку и прямое тут, как стрела.
— Ну что? — сказала наконец Стелла. — Пошли такси ловить?
По правде говоря, жаль было тратить десятку на такое быстрое, пустое развлечение: полчаса — и нет десяточки!
