Тринадцатый год жизни - страница 51

Они прошли овраг и очутились в пристанционном посёлочке — до расставания рукой подать. Оба чувствовали это.

— Чёрт меня возьми, я денег-то не взял! — с отчаянием сказал отец. Они взошли на платформу. — Слушай! Может, шут с ним, вернёмся?

Тут и сослужили верную службу её двадцать пять! Отец сидел на скамье, ожидая.

Глупо было бы разыгрывать сейчас какие-то сцены, и она села рядом. Поезд должен был прийти минут через пять.

— Я уезжаю, Стелла, — сказал отец. — Погода портится, пора отсюда мотать… Я ведь говорил тебе: живу до погоды.

Она сидела молча — больше всего потому, что не знала, как ему отвечать и надо ли.

— В Крым я тебя с собой не приглашаю… Это было бы уж… Ты пойми, Стеллочка… вообще знай: кроме недели в Крыму, я ничего предложить не могу… На буровой тебе… ну ты сама должна понимать… сугубо мужская жизнь. Такой, Стелла, у тебя отец. Понимаешь?.. И тебе остаётся одно: ждать меня.

У неё перехватило горло, она не могла произнести ни слова в ответ, лишь пожала плечами.

— Знаешь, как в песне поётся: «Жена найдёт себе другого, а мать сыночка никогда!» Вот так же и ты — другого отца не найдёшь!

Слёзы выкатились из её глаз. Но тут, слава богу, и поезд прилетел — спешащий на всех парах. Молодец!

— Жизнь со мной не простая. Нина не согласилась, а ты согласишься!

И крикнул, когда уже двери закрылись:

— Прощай! Я буду тебе писать!

«А я тебе не буду отвечать!» — так она хотела крикнуть, но не смогла.

Поезд, который за длинную свою дорогу привык скакать и мчаться, теперь, на последнем километре перед городом, принуждён был ползти брюхом по земле, шипеть, останавливаться и ползти снова.

И вот, наконец, перронный асфальт за окном — серый, во веки веков пыльный, урны, утопающие в бумажках от мороженого. Москва.

Был далеко ещё не вечер, а лишь вторая половина дня. Собственно говоря, народ только из школы пришёл. Ну, может быть, успели пообедать. При этих мыслях в Стеллиной душе неприятно закопошилось. Мало на свете людей, которые умеют прогуливать уроки, а тем более целые дни с совершенно спящей совестью.

Но какой-то частью души Стелла себя оправдывала и жалела. Ведь была она без вины виноватая! Ну а что, правда? Она, в конце концов, всего лишь дочь, девочка. Ей сказали — поехала…

Однако это «вполне законное» рассуждение тоже не понравилось ей, — быть может, из-за скверного настроения, приехавшего с нею в одном поезде.

«Без вины виноватая»? Да сколько можно за взрослых-то прятаться? Напакостила — сама отвечай!

Это слово, любимое её учительницей из первых-третьих классов и очень нелюбимое самой Стеллой, сейчас вылезло совершенно неожиданно из пыльного угла памяти и укусило, как та змея в «Песне о вещем Олеге».

Напакостила — противное слово, пахнет немытой лестницей и кошачьей мочой…

Невольно она прибавила шагу, словно надеялась отделаться от непрошеных попутчиков — своих мыслей.

Площадь перед Белорусским вокзалом, которую всякий москвич знает, как едва ли не самое перенаселённое место нашего города, была сейчас пустынна, — конечно, по московским понятиям: народ сочился кое-где несильными струйками и исчезал.

Давненько Стелла не видела такой Москвы. Пожалуй, только на Олимпиаду. Гора специально привёз их с дачи. Все сидели у телевизоров, гремели на стадионах, а они шли по пустой Москве. Было в этом что-то необычное, почти тревожное. Им бы запоминать, им бы впитывать подробности, чтобы после, лет через пятьдесят… Они лишь ныли и в голос проклинали Гору, который не даёт им смотреть решающий матч по фехтованию на рапирах… Дались им те рапиры!

Теперь Москва была такая же почти. Видно, родители похватали своих детей и умчались по загородам: может, последний раз в году удастся посмотреть тёплое солнышко… А таксишники, наверное, постояли-постояли, видят — ничего не выстоишь. И уехали. И стала площадь пустая. Ну, естественно, машин орава с Ленинградского проспекта выбежит или троллейбус номер восемнадцатый проползёт пожилой черепахой. Но ведь это всё, по нашим меркам, сущая тайга!

Она постояла немного на тротуаре, как бы на берегу тихой Белорусской… Куда теперь? Надо решить. И Стелла, выждав, когда пролетит очередная стая машин, перебежала площадь, вошла в сквер, в котором на высоком пьедестале стоит бронзовый Алексей Максимович Горький.