Лидочка спала.
Я осторожно присел рядом и долго всматривался в ее прелестное лицо, неповторимую легкую улыбку, которая беспокоила ее полные, почти детские губы, потом бережно обнял ее. Она вздрогнула, счастливо вздохнула и доверчиво прижалась ко мне — трогательно нежный и беззащитный комочек грустного тепла.
…В те предрассветные часы мы еще не раз прикладывались к бутылке, она оказалась волшебным образом бездонной, и бесконечно долго бродили по холодным переулкам, лишенным жизни…
"Господи, пасть бы на колени и, лия горестные слезы, возопить в скорби и тоске, воздевая руки к небу:
— О, великий Боже, зачем Ты дал мне жизнь? Почему жизнь так коротка и хрупка? И где она, это жизнь?! Я не видел, я не знаю ее! Мне уже много лет, и жизнь почти прожита, а я все чувствую себя так, будто вчера родился, я ничего не видел, я ничего не знаю… Мне не за что зацепиться!
— Я не знаю, за что бы хотел и мог себя уважать, я ничего не помню — в прокисшей памяти всплывают только какие-то смутные дни, даже не помеченные в календаре, дни, похожие на засаленные игральные карты… А жизнь?.. Где она?..
— Господи, если Ты все-таки существуешь, скажи, что в этом мире зависит от человека и что от воли случая или судьбы?
— Как я нуждаюсь в Твоей помощи, Господи! Я жил так расточительно, так небрежно, будто я сын черепахи Тортиллы и Кощея Бессмертного, и у меня впереди еще несчетное множество лет, и я еще все-все успею сделать в этой жизни: и испытать, и повидать, и пережить. В общем, думалось мне, у меня все еще впереди, и я все еще успею. Я умудрился к своим почтенным уже годам, вроде бы бодрствуя, пробыть в дреме большую часть жизни. И сохранить в себе наивность десятилетнего ребенка, которому его собственная жизнь представляется такой же беспредельной, как Млечный Путь.
— Оказалось, я смертен, теперь я это понял. И тут же смерть задышала в затылок…
И в придачу я еще понял, что мне не повезло с судьбой… Ах, как не повезло!"
Эти бессвязные мысли бродили в моей голове уже давно, временами оформляясь в более или менее прочные рассуждения, и тогда я принимался за работу, которая всегда спасала меня от ужасных мыслей о смерти и смысле существования. А если не оформлялись, то всегда рядом оказывался некто, — будь он проклят! — готовый за бутылку водки на время разделить со мной мировую скорбь.
Об этом я думал и тогда, когда бродил по московским переулкам серо-вишневым нескончаемым утром и когда крепко-крепко держал в своей руке легкую, как воздух, нежную Лидочкину ладошку. Я смотрел в Лидочкины глаза и верил, что время можно запереть на ключ или запросто, как велосипед, повернуть вспять…
…После необычной вечеринки с дракой прошла неделя. Лаврентий Берия, появляясь изредка на кухне, гремел кастрюлями, что-то, насвистывая, подолгу себе готовил, и тогда квартиру наполняли божественные ароматы кавказских кушаний, а бездарный свист сменялся громким, неистовым, почти собачьим чавканьем.
С Лидочкой Берия был подчеркнуто вежлив, предупредителен и галантен.
Когда он в коридоре случайно сталкивался с моей возлюбленной, его гладкая физиономия восторженно и льстиво расплывалась. Следовала череда сладких улыбок, Берия многозначительно подкатывал глаза, все это сопровождалось призывным щелканьем пальцев и выразительным шевелением губ.
И если бы не Брунгильда, внезапно вернувшаяся в квартиру и наповал сразившая бравого женолюба своими выдающимися формами, то передо мной и Лидочкой могла встать серьезная проблема.
А не вернуться Брунгильда не могла, ибо ее, по прямому указанию Берии, доставили из Комитета советских женщин, куда ее сопредседателем к Валентине Терешковой определил Никита Сергеевич Хрущев.
Привезли богатыршу на тачанке страшные усатые красноармейцы, вооруженные винтовками и грозно препоясанные пулеметными лентами.
…Я закрыл глаза, и услужливое воображение живо нарисовало мне картину любовного рандеву…
Вот Лаврентий Павлович, потирая руки, пританцовывая и сладострастно улыбаясь, приближается к предмету обожания.
Судорожно, сатанея от непреодолимого желания, обнимает огромную женщину.
