Сказав это, Иосиф Виссарионович в ажитации оглушительно пукнул и, утомленный затянувшейся дискуссией, опустился в кресло.
Члены политбюро, совершенно раздавленные виртуозной концовкой речи, хранили гробовое молчание.
Сталин долго, тяжело, с присвистом старого курильщика вздыхал, задумчиво смотрел на сплоченные ряды своих верных соратников, которые, он знал это, предадут его при первой же возможности, потом задержал дыхание, напрягся и… И пукнул повторно! Как бы в назидание и в подтверждение сказанного.
Покрывая свои же громовые аплодисменты, члены политбюро слаженно заревели:
— Слава! Дорогому и любимому вождю мирового пролетариата великому товарищу Сталину слава! Ура! Ура! Ура!
И запели, дураки, бараньими голосами "Интернационал"…
Труп же легендарного маршала, как бы повинуясь скрытому императивному импульсу, сам собою встал, спотыкаясь, сделал с закрытыми глазами несколько шагов в направлении кадки с фикусом, на миг замер, левой рукой отдал честь; правая рука его тем временем привычно скользнула в карман галифе и извлекла оттуда миниатюрный, сверкнувший в солнечных лучах браунинг.
Члены политбюро вжались в спинки стульев. Труп, как бы в раздумье, поднес руку с пистолетом к виску и со словами "Да здравствует товарищ Сталин!" застрелился. В сиреневой лысине появилась еще одна дырка, труп упал и бодро покатился в излюбленный угол — под столик со старыми газетами.
Члены политбюро с облечением перевели дух.
— Однако!.. — обращаясь к революционной компании, озадаченно проговорил Сталин, покрутил головой и объявил расширенное заседание закрытым.
…Я так и не понял, зачем Поскребышев приволок меня в сталинский кабинет?..
…Мне был нужен совет. Совет человека опытного, искушенного в житейских делах, совет друга, к которому я мог бы склонить на грудь свою непутевую головушку и пожаловаться на невзгоды.
Надвигался Новый, 20** год.
К Полховскому я поехал с Лидочкой. О Лидочке речь пойдет позднее.
О Полховскому же — незамедлительно.
Боренька Полховский — художник. Художник он известный, модный и богатый, но далеко не всегда он был таким преуспевающим и обласканным сильными мира сего.
В эпоху развитого социализма, на которую, к сожалению, пришлась большая часть его туманной, гулевой молодости, он, талантливый, голодный и своенравный, пропадал в южном областном городе, пробавляясь случайными заказами.
В один прекрасный день, на счастье или несчастье, он был замечен местным партийным божком, который, пресытившись скучными провинциальными развлечениями, решил по соображениям не совсем понятным всецело отдаться меценатству.
Меценатство божка проявилось своеобразно: он предложил Полховскому приступить к созданию картинной галереи, которая должна была состоять исключительно из портретов членов областного партийного актива. Начать он, божок, скромно рекомендовал с себя, вернее, со своего поясного портрета.
Торга как такового не было — божок в масштабах области был всесилен. С его властью можно было сравнить только тираническое правление какого-нибудь бухарского эмира или самаркандского падишаха в те времена, когда в мусульманском мире бесчинствовали веселые проходимцы вроде Ходжи Насреддина.
Вскоре мой приятель приступил к работе.
Позировал божок, он же первый секретарь обкома, всего один сеанс. Затем самолетом отбыл в Карловы Вары латать продырявленные водкой почки, наказав перед отъездом моему приятелю трудиться не покладая рук. Что мой приятель и сделал. Я видел это художество — в отсутствии фантазии автора не упрекнешь.
Вся картина была наполнена натуралистическим динамизмом такой невиданной мощи, что становилось ясно — живописец при создании сего шедевра вложил в него без остатка всю свою поганую душу, о чем позже я и сказал автору, то есть Полховскому. На что он, глумливо осклабившись, дал следующий ответ:
— Душу вложил, верно. Вложил. Но с эпитетом "поганая" решительно не согласен! Да и дело стоило того. Эх, Андрюшенька, иногда на меня такое снисходит!.. И потом, видел бы ты эти рожи…
— Я всякие рожи видел. Твою, например… А на тебя, Боренька, не "снисходит", а находит…
