Впереди полыхают разрывы; небо дымное, черное. В двух метрах сидит Кувалдин и, как это он часто делает, грызет сухарь, медленно, долго. Меня это раздражает.
— Перестань!
Егор и ухом не ведет. Подползаю, дергаю за рукав:
— Слышишь?
Егор лениво смотрит в лицо, на скулах шевелятся желваки.
Час назад фашисты опрокинули на окопы огромную чашу огня и металла и льют эту тяжелую смесь без конца. Я тревожусь за Генку: он еще в нише, и, если Егор узнает о нем, он устроит мне нахлобучку.
— Хилый ты, студент! — кричит Кувалдин, пряча в карман недоеденный сухарь. — Сейчас они пойдут, готовь гранаты.
Кувалдин глубже натягивает шапку, подмигивает Кириллу, робко выглядывающему из окопа: «Ничего, выстоим».
…Гитлеровцы идут плотными рядами, плечом к плечу: издали кажется, не цепи, а зеленые морские волны. «Хо-хо-хо!» — перемешиваются с выстрелами их выкрики. Бьет наша артиллерия. Катящаяся гряда начинает редеть: в ней появляются просветы, одни фигурки отстают, другие спотыкаются, неуклюже падают, замирают на месте.
— Огонь! — заглушая выстрелы, командует Егор.
Трах-тах-тах… Тррр-тррр, тах-тах. Стреляем дружно, почти в упор.
— Танки! — вскрикивает Беленький.
— Что орешь? — поворачивается к нему Кувалдин. — Перестань метаться!
На гребне высотки вырастает длинная цепь неуклюжих коробок. Тотчас же среди них вспыхивают яркие снопы разрывов.
Неожиданно в траншее появляется Правдин.
— За Родину! — он взмахивает тяжелой связкой гранат, но голос его сразу тонет в гуле орудий и лязге гусениц.
Я тоже сжимаю в руке гранату и смотрю на Егора: он уперся ногой в стремянку окопа, нацелился в подползающий танк.
— Получай!
Машина, будто споткнувшись, останавливается, потом сердито кружится на месте, словно гигантское чудовище, лишившееся одной ноги. Из-за подбитых и остановившихся черных коробок выползают другие — тяжелые, дышащие жаром.
— Ложись! — командует Правдин.
Минуту-другую танки висят над головами, плотно закрыв траншею стальными днищами.
— Чем бы его пырнуть? — Это говорит Чупрахин. Не заметил, как он оказался здесь. Иван стучит по броне прикладом автомата. — Ползи за мной, — зовет он, — вот сюда…
Спрятавшись за выступ траншеи, видим, как из ствола пулемета струится огонек, поливая раскаленным свинцом окопы.
— Они нас перестреляют, — говорю Ивану.
— На-кося выкуси. Мы в «мертвом» пространстве, фриц не достанет, — поясняет Чупрахин и, взяв две гранаты в одну руку, бьет по борту танка в черный крест.
Волна взрыва больно хлещет по ушам.
— Смотри, вылезают из люка! Бей из автомата! А-а-а, жарко! — кричит Иван. — Стреляй, Бурса, стреляй. Мы их, собак, всех поджарим!
Неподалеку падает снаряд. Комья земли поднимаются кверху, летят нам на головы. Раздается оглушительный взрыв. Траншея наполняется дымом. Некоторое время лежим неподвижно.
— Это Замков влепил в танк, — едва слышу Чупрахина. Усиленно протираю уши: в голове шум.
…Иван что-то говорит мне. Потом вытаскивает меня из траншеи. Впереди колышутся желтые языки пламени. Словно лягушки, лежат в зеленых шинелях трупы гитлеровцев. Гляжу на них и не чувствую ни злости, ни сожаления, будто вижу какие-то предметы, на которых случайно остановился взгляд, поскольку они попали в поле зрения.
Позади, в десяти метрах от траншеи, раздавленная танком «сорокапятка». Из укрытия вылезает Замков. Он подходит к остаткам орудия, долго смотрит на изогнутые части.
Наши продвинулись вперед, и теперь высотка, на которой находилось боевое охранение, стала передним краем. Не вижу Мухина. Егор утверждает, что Алексей был на своем месте до конца боя, а куда делся — не заметил.
Я бросаюсь к нише: мальчика нет. Страшная усталость давит на плечи. Я сильно заикаюсь. Чупрахин советует говорить нараспев и тут же приводит случай, который произошел с его бабушкой, когда она еще ходила в девках.
— Волк напугал ее, — рассказывает он, угощая меня папиросами и тыча под бок Кирилла, сосредоточенно рассматривающего немецкий автомат. — Но она же барышней была. Кто заику полюбит? Начали лечить. И каких трав не давали ей! Поди, с тонну она съела всякой растительности, а заикание не проходит. Тогда один старичок посоветовал: «Вы ее еще раз напужайте — пройдет». Напугали. После этого она месяц хворала. Старик говорит: «Перепужали. А перепужанных одно средство лечить — пусть песни играет». И начала бабушка петь. Все поет: разговоры поет, с родителями говорит — поет. И что вы думаете, так развила голосовые штуковины, что потом в церковный хор ее приняли. Так что ты, Николай, не отчаивайся, а говори спасибо, что тебя маленько пришибло, все нараспев тяни, потом Лемешева заменишь в Большом театре.
