Вдруг музыка резко оборвалась, Закийя повернулась ко мне спиной и ринулась прочь. Публика, аплодируя, повскакивала с мест, загородив мне дорогу. Не помня себя, зная только, что должен догнать ее, я пробрался сквозь рукоплещущую толпу, сбежал с лестницы, но у только что захлопнувшейся двери Закийи оказались двое официантов, вставшие грудью передо мной и улыбчиво, но строго загомонившие:
— No, no, mister, impossible, miss Zakiya is very tired. Very. Very tired. Very[12].
Рядом со мной оказался немец с лентой танцовщицы на шее. Рассмеявшись, он отдал официантам ленту.
— Das ist sein Ding[13], — и, хохоча, удалился, а у меня не могло не вырваться ему вслед:
— Ох, ну и дурак!
Я снова посмотрел в глаза официантам, прочел в них решимость не впускать меня ни за какие деньги, но все же попробовал показать им доллары. Они были непреклонны и повторили то же самое:
— Impossible. She’s very tired. Very. I’m sorry, mister[14].
Делать было нечего. Я вернулся за свой столик. Там, на палубе «Дядюшки Сунсуна», все уже затихло. На сцене вновь играл европеизированный оркестрик, кое-кто в зале танцевал.
— Надо последить за ее дверью, — сказал я, садясь за стол и стараясь успокоиться.
— Не волнуйся, — улыбнулся Ардалион Иванович, — ведь мы еще плывем по речке.
— Да, и впрямь, — улыбнулся и я, хотя в душе у меня клокотало. Ни одна женщина еще не возбуждала во мне такой бури чувств, такого непреодолимого желания во что бы то ни стало тотчас ею обладать.
В полночь теплоход причалил к пристани, Ардалион взял меня под руку и сказал:
— Ты пока не светись больше. Постой у этого борта и последи за берегом, а мы пойдем вперед.
И как я ни кипятился, но вынужден был подчиниться приказу главнокомандующего. Я стоял у борта и наблюдал, как теплоход причалил, как вышли первые пассажиры и четвертым или пятым ступил на берег Ардалион Иванович, за ним Николка, Бабенко и чуть позже врач Мухин. Дождавшись, когда палуба опустела, я тоже отправился на берег, по пути на всякий случай дернул ручку двери Закийи, но дверь была заперта. На набережной мы, несмотря на хихиканье и остроты Бабенко, дождались, когда на теплоходе погасли все огни и последний пассажир сошел на берег. Потом мы вновь вошли вдвоем с Ардалионом на теплоход и нос к носу столкнулись с хозяином, господином Хасаном.
— Any problems?[15] — вежливо и устало спросил он.
— We would like to say good night to miss Zakiya. And to wish her all the happiness in the world[16], — официальным тоном заявил Тетка.
Египтянин, улыбнувшись, пожал плечами:
— I’m sorry, but miss Zakiya has already left the board of the ship[17].
— Did she?[18] — спросил я, делая удивленное выражение лица.
— Yes, she did[19], — сказал господин Хасан и подчеркнул: — Already[20].
— Как же так? — подивился я, следом за главнокомандующим возвращаясь на берег, когда мы распрощались с господином Хасаном.
— Вариантов много, — ответил Ардалион Иванович. — Либо он врет, и она еще там, либо мы не заметили, как где-то еще причаливали, либо она исчезла вплавь, либо улетела на помеле, либо черт ее знает что. В любом случае нам теперь мешает Бабенко. Не волнуйся, завтра мы снова придем сюда.
— А если завтра ее не будет?
— Будет. Кажется, она положила на тебя глаз. Поздравляю. Счастливчик!
И он задорно подмигнул мне.
Удовольствие четвертое
ЕГИПЕТСКАЯ НОЧЬ
О безумный юноша! Како уловлен женскою лестию, тоя ради хощет в такую пагубу пасти…
Повесть о Савве Грудцыне.
Возвратясь в «Индиану», мы зашли в девятьсот восьмой выпить на сон грядущий по рюмочке коньяку. В отношении дальнейшего плана действий Ардалион отвечал уклончиво — мол, утро вечера мудреней. В половине второго ночи мы с Николкой уже лежали в своих постелях в девятьсот седьмом.
— Какая женщина! Как танцует! — начал было игриво вздыхать Старов, но очень быстро угомонился и засопел.
Едва я остался в одиночестве, как меня охватил ужас. Я почувствовал присутствие танцовщицы. Это было необъяснимо, но я точно знал, что она где-то рядом, а самое ужасное — мне и хотелось, чтобы она была рядом, будь хоть Бастшери, хоть цыганка Ляля, хоть Закийя. Не знаю, испытывал ли кто-нибудь в своей жизни подобное — одновременный страх близкой смерти и любовное вожделение к предмету, от которого исходит смертельная опасность?
