Задыхаясь, мы вышли ах aequo (с равным триумфом) под портик, где яркий свет позволял рассмотреть великолепие наших сокровищ. В этот момент моя спутница споткнулась, упала, растянувшись во весь рост, и выпустила из руки свою ношу, разлетевшуюся, конечно, вдребезги. Инстинктивно она обернулась в мою сторону, чтобы видеть мое торжество. Увы, охваченный неудержимым хохотом, я затрясся, и сотрясение сорвало головку моему чудесному сталактиту, он тоже полетел на пол, разбившись на мелкие части. В руке у меня остался только коротенький огарок, такой ничтожный, что я его немедленно отправил за уничтоженными сокровищами.
Когда характер образцов позволял, мы их клали в наполненные ватой коробки и прятали в рюкзаки. Тогда, конечно, переноска была легче, хотя и в этом случае приходилось избегать ударов и толчков. Но волнение еще ждало впереди и откладывалось до момента, когда вечером коробки вскрывались и обнаруживали иногда чудесную, полную сохранность музейных экспонатов, а иногда полное и непоправимое разрушение. Все способы упаковки, все материалы испробовались один за другим.
Однажды мы с моим другом Жерменом Татте и помощником Марселем Пон шли по нижнему этажу пропасти Эспаррос в поисках сталактитов.
Татте увидел прекрасные лимонно-желтые прозрачные кристаллы, поразительно напоминающие песчаные розы пустынь[57]. Они прикреплялись к каменному полу коротенькой ножкой, которую мой друг отбивал легким ударом молотка. Помимо страсти к подземной фотографии, Гатте питал также страсть к редким конкрециям. Как очень методичный человек, он всегда берет с собой две сумки: одну с аппаратом, а другую с набором крохотных стальных резцов, жестяных банок и металлических футляров для упаковки кристаллографических сборов. В этой второй, так сказать, сталактитовой сумке находятся также пакеты ваты и бинты. Они, конечно, могут послужить и в случае ранения, но Гатте берет их совсем не с этой целью, а для того, чтобы упаковывать и укладывать слишком хрупкие образцы, таким способом прибывающие до места назначения в сохранности. Лежа или стоя на коленях, коллекционер тщательно завертывает свою добычу, укладывает в коробки, застегивает сумку, поднимается и отправляется дальше на поиски других кристаллов или за другими интересными объектами.
Пон, бесцельно плетущийся за нами следом, наклонился в том месте, где Гатте только что собирал кристаллы (наверное, чтобы посмотреть, не забыл ли он какой-нибудь из них), и вдруг сразу поднялся, размахивая каким-то поднятым с полу, предметом: «Смотрите, перо летучей мыши!» Мы подошли, недоверчиво и насмешливо улыбаясь, но он с торжеством поднес нам под нос крохотное шелковистое перышко, держа его в своих толстых пальцах. Тут мы разразились таким хохотом, какого, наверное, никогда не слышали своды этой пещеры. Пон, обиженный и смущенный, уверял: «Я вас не обманываю, я на самом деле поднял его с земли», — всеми силами стараясь нас убедить в реальности факта.
Наконец, мы успокоились и пытались ему внушить некоторые основные представления о классификации летучих мышей и доказать, что летучая мышь из басни бесстыдно лгала ласке[58], чтобы выдать себя за птицу. Но все это нисколько не объясняло удивительного факта присутствия на глубине огромной пещеры птичьего пера, которое я тщетно пытался определить. Последнее слово оказалось за Жерменом, разгадавшим загадку. Всегда стараясь упаковывать как можно мягче ломкие сталактиты, он в тот день взял для этой цели пух, и благодаря этому новшеству Пон поднял с пола пещеры «перо летучей мыши».
Мало-помалу моя коллекция обогащалась избранными образцами и начала в определенных кругах приобретать некоторую известность. Однажды, в 1936 г. меня посетил инспектор Железнодорожной компании Париж — Орлеан, которому была поручена организация спелеологической выставки. Эта выставка, имевшая целью ознакомление с гротами Пиренеев и Перигора, обслуживавшихся Компанией, должна была открыться в Париже в большом зале Орсейского вокзала.
Восхищенный богатством моей коллекции, инспектор стал убеждать меня выставить самые лучшие образцы. Но одна мысль о перевозке заставила меня с содроганием отклонить предложение. В конце концов, уступив настойчивым уговорам посетителя, я согласился, но при условии, что привезу в Париж не самые лучшие, то есть самые хрупкие образцы, а наоборот, те, которые могут выдержать дорогу, хотя, конечно, тоже очень ломкие. Было условлено, что в мое распоряжение будет предоставлено купе первого класса, и в назначенный день я осторожно поставил два чемодана на мягкий диван скорого поезда Люшон — Париж. Рядом с чемоданами устроился и сам; это было единственный раз в жизни, что я путешествовал в купе люкс, предоставленном в мое единоличное пользование.
