На мостик в белом фартуке взбежал вестовой:
– Звонили, вашбродь? Что прикажете?
– «Адвоката» мне. Покрепче! С ромом.
– Есть! Я мигом, вашбродь…
Сочный ветер путал мокрые фалы в руках сигнальщиков. Снова начиналась походная жизнь, в которой, согласно моряцкой поговорке, вольготно живется одним попам, котам и докторам (остальные расписаны по вахтам, загружены работами).
Коковцев придержал на трапе Чайковского:
– Когда же будем во Владивостоке?
– При таком-то ветре… скоро придем.
– А когда вернемся в Нагасаки?
– Отвыкайте задавать наивные вопросы…
Иноса разом и безнадежно отодвинулась за горизонт, меркнущий в отдалении, а море, казалось, без следа растворило в себе Окини-сан, застывшую в молчаливом ожидании. В зыбком тумане – словно размыло старинную акварель – едва проступили очертания скал Дажелета, сразу похолодало, а штурман вспомнил стишки:
Вплоть до острова Цусимы
Видишь летнюю картину.
Коль попался Дажелет,
Торопись надеть жилет.
Офицеры поспешили в шкиперскую за тужурками. Рано утром открылись берега: зеленые массивы нетронутых чащоб, острые зубцы нелюдимых сопок, а где-то страшно далеко струился к небу тончайший дымок охотничьего костра.
– Россия! – воскликнул Коковцев.
– Вы угадали, – отозвался Чайковский. – Правда, отсюда до нее очень далеко, но вы правы: это тоже Россия…
Убрав паруса и подрабатывая винтом, втянулись в Золотой Рог; издали панорама Владивостока даже впечатляла: красный кирпич казарм, ряды причалов, угольные склады Маковского, разноцветные хибары обывателей и козьи выпасы среди огородов; возвышались здания прогимназии, штаба командира порта, Морского собрания и магазин фирмы Кунста и Альбертса. Все это – на фоне беспечального синего неба… Посланец Балтийского флота звончайше салютовал кораблям Сибирской флотилии. Коковцев взял бинокль. В окулярах возникла пустынная улица, по ней шла расфуфыренная дама под зонтиком, за нею маршировал бугай-матрос, неся под локтем корзину с бельем. С берега громко и радостно крикнул петух. Чайковский снял фуражку и, подавая пример молодежи, перекрестился:
– Поздравляю вас, господа: вот мы и дома…
* * *
Атрыганьев, первым побывав на берегу, ругался:
– Что за город такой! Отличный цейлонский ананас – две копейки. Соленый огурец – гривенник. Дохлая индейка стоит пятнадцать рублей, а сотню жирных таежных фазанов умоляют взять даром… Кто в таких ценах что- либо понимает?
После чистеньких японских улиц здесь даже главная (Светланская) выглядела проселочной дорогой, покрытой кочками, ухабами и лужами. С трудным бытом Владивостока мичман Коковцев соприкоснулся сразу же, когда командир послал раздобыть пресной воды для клипера. Следовало набрать четыре полных баркаса (для доставки воды шлюпку заранее как следуют обмыли изнутри с песком и мылом). А где взять? Прохожие обыватели советовали просить воду у знакомых.
– Но мои знакомые остались в Петербурге.
– Поспрашивайте тех, у кого колодцы имеются. А владельцы колодцев руками махали:
– Кораблям воду лучше не давать! Опустят в колодец трубу и выкачивают насосом до дна, вместе с лягушками. А мы как?
На берегу копошились гарнизонные солдаты в белых рубахах, возводя бруствер для установки пушек. Коковцев спросил:
– Никак, ребята, вы мандаринов ждете?
– Плевать мы на них хотели, – отвечали солдаты. – У нас на базаре своих мандаринов не знаем куды девать. Но сказывали, будто англичанка-стерва на энти края позарилась. Вот и стараемся: пусть тока сунется, все бельма повышибаем!
Командир встретил мичмана вопросом: где вода? Коковцев пытался объяснить положение в городе, но получил ответ:
– Меня это не касается. Вода должна быть… Принарядившись, офицеры клипера беззаботной гурьбой отправились во владивостокское Морское собрание. На Светланской им встретились черные дроги: горожане хоронили инженера-самоубийцу. Провожавшие покойника объясняли:
– Здесь это бывает частенько! Не все выдерживают. Что вы хотите? Иногда ведь газеты четыре месяца не приходят…
В гардеробе, стоя перед зеркалом и уточняя на белобрысой голове прямоту идеального пробора, Эйлер сказал:
– Ты, Вовочка, не внимай Атрыганьеву с особым решпектом. Атрыганьев, мало того что барин – он еще и циник.
