– Не твоего ума дело. Где хочу, там и сижу. Лучше на свою жену погляди. Избу чуть не спалила, сына изуродовала. Шляешься незнамо где.
За сыном не заржавеет. Куда ушли обычаи пращуров – уважительно относиться к родителям?
– Это ты шляешься по лесу. А мы тута работаем.
– Оно и видно, как вы работаете. Корова не доена, сена нет. Огород зарос. Как зимой жить-то будете? Крыша и та шифером крыта. Раньше солому скармливали.
Из избы послышался голос Параскевы.
Что-то голосит, а что не разобрать.
– Во, вишь, как голосит, как нетельная корова.
Темнело, село затихало. И лишь на подворье Федула и Параскевы неспокойно. Мужики ругаются между собой, баба голосит в избе, а корова изошлась мыча. Мальчик Сева затих, и невдомек матери поглядеть, что с сыном-то.
И одна Федора находится в состоянии благости. И она не минула той злосчастной ступеньки, но так как весом она уступает Параскеве, то «полет» её вниз происходил легче. Ну и что, что слегка ударилась головой. Но и голова у неё крепче. Приложила к затылку холодный окатыш и отпустило.
Сидит она на валуне, на берегу реки, ноги опустила в воды её и тихо напевает песенку:
– Топится, топится в огороде баня. Женится, женится мой милёнок Ваня. А у кого какая баня, у меня с белой трубой. У кого какой залётка, а мой самый дорогой. Не успела моргануть, да убежал уже к другой. До свиданья, Ванечка, да я тебе не парочка.
Сверху донеслось:
– Сидит Ванька у ворот, широко разинув рот, а народ не разберет, где ворота, а где рот.
Это пастух, отогнав стадо в село, вернулся к реке искупаться.
– Отдыхаешь, Федора, от трудов праведных? То-то я гляжу, рожа у тебя такая, будто телега по ней проехала.
– С лица не пить. Тебе чего надо-то?
– Вот искупаюсь, а потом скажу, чего надо.
– Мне ли не знать, чего вам, кобелям, надо. У тебя не смылится, а у меня не порвется.
– Сама сказала.
Купаться в реку пастух полез через двадцать минут. Силы в нем много, да и Федора не промах.
– Ты вёдер не видал?
Спрашивает Федора пастуха, который плескается недалеко.
– Вёдра сына Параскевы?
– Они самые.
– Ты, Федора, все-таки баба глупая. Ты же на них сидишь. Глянь себе под ноги.
Точно! Вёдра бултыхаются у валуна, на котором сидит баба.
– Своровать хошь?
– Чего своровать-то? Они бесхозные. Севка бросил.
– Глупая ты баба.
Пастух выходит из воды в чем мать родила. Наградили его родители фигурой атлета, заглядишься. Кожа гладкая, волосы только там, где без них никак нельзя. За лето он успел загореть тем загаром, что прозвали загаром косаря. Торс его коричнево-шоколадный, а что ниже – белее белья стиранного. У Федоры дух зашелся. Оно как? Когда он её любил, то она его не видела. Полностью не видела. То он лицом к лицу и так близко, что в глазах рябит, то она к нему спиной. Тут уж совсем его не видать – одни ступни ног. Понимать надо.
Хорош конь. И ведь холост. Как бы его захомутать и к себе в стойло завести? Тяжело размышляет Федора.
– Иди в реку-то, обмоешься.
Пастух стоит по колено в воде, а то, что есть суть мужская, болтается у него между ног так привлекательно. Какая баба устоит. И пускай в реке вода прохладная, и бабе совсем не хочется раздеваться и лезть в воду, но вид Аполлона Приведенского – так село их называется – Приведенское, – манит неудержимо. Федору любили в бане, но в реке ещё нет.
– Фрол, а Фрол.
Мнется Федора.
– Чего, Фрол? Я тридцать лет, как Фрол. Чего топчешься. Дождешься, солнце зайдет за лес. Позже нельзя. Сыпью пойдешь.
Пугает мужик бабу, а она верит. Боязно, но и хочется же.
Не знали, не ведали они, что в это время отец и сын разругавшись в пух и прах, сиганули в разные стороны. Отец пошел в сторону леса, он для него роднее родной избы стал, а сын по привычке к речке.
Федул спустился по лесенке, на этот раз не оступившись, как раз в тот момент, когда Фрол, согнувшись почти пополам, старался достать чрево Федоры тем, чем детей делают. В воде сделать это очень не просто.
И, так как Фрол стоял спиной к берегу, и его широкая спина полностью скрывала фигуру Федоры, то Федул решил, что пастух так руками промышляет рыбу. Как же не помочь товарищу.
– Фрол, ты её двумя руками, пальцы-то растопырь и хватай за жабры.
