– Что-то в меня сомнения закрались, Агриппина Ивановна, – сказал кухмистер, глядя через окно сверху на то, как поляк пытается надеть шапку Артемию Ивановичу на голову, а тот мотает головой и сбрасывает ее наземь. – Разве дельному человеку может взбрести в голову заниматься художествами, будь он хоть трижды пьян? Василиска, Глашка, одевайтесь! За ними пойдете. Поглядите, куда женишок со своим начальником отправятся. Если не врут – то на Сергиевскую, рядом с варгунинской обжоркой, в австрийский дом, а если нет – то далеко не ходите, обратно возвращайтесь. Агриппина Ивановна, щеки им с носами жирком гусиным натри. Обморозят, не дай Бог, так уж и Артемий Иваныч не захотят взять.
– Да я у Лукича спрашивала уже, он говорит: натуральные господа.
– Цыц, баба, тащи жир, я сам их сейчас наштукатурю!
Когда обряженные в шубы и густо намазанные жиром, Василиса с Глафирой вышли из подъезда на Шпалерную, темные силуэты дорогих гостей качались уже на углу с Гагаринской, напротив свечной лавки Варгунина. У самых казарм роты дворцовых гренадер Артемий Иванович упал. В одной калоше, без шапки, он то и дело падал в сугробы, откуда неизменно был изымаем поляком.
– Что женишок-то, фальшивый? А, Глашка? Окажется художником, будешь патреты свои голышмя представлять, – с затаенной завистью уколола Василиса сестру.
– А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и голышом. Давеча, мы когда с мамашей в баню ходили, – Глафира указала рукой на другую сторону Шпалерной, – одна дворянка про меня сказала: этакой фигуры за всю жисть не видала. А потом по-французски заговорила, чтобы меня в смущение, видать, не вводить. Гро, говорит, дондон. Вот так!
– Артемий Иваныч твой уже и с четверенек не встает, так на карачках на Сергиевскую и завернул.
– А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и на четвереньках. Зато на Сергиевскую, как батюшка и говорил. Прямиком к генералу. Многим ли позволено к генералам на четвереньках ходить!
– Ох, и женишка ж ты себе нашла, Глашка! Вот его сейчас заарестуют! У австрийского посольства тумбу облевал!
– А у тебя и такого-то нету. А хоть бы и облевал. Городовой вон под козырек взял и прочь припустил. А жандарм, глядика-сь, поднимает его да от снега отряхивает!
– Повезло ж тебе, Глашка, зараза! У, змея подколодная! – застонала Василиса, до боли в суставах сжимая кулачки.
Тем временем Артемий Иванович, отряхнутый и прислоненный к стенке, завершил свою нескончаемую речь к великому князю Владимиру так:
– И потому, Ваше Высочество, вы, как брат Государя, командир гвардии и президент Академии Художеств, должны мне как академику живописи шесть тысяч жалования и еще столько же на обзаведение бдительно-охранительной мастерской на первый случай. И дров с квартирою. И кистей с красками побольше, потому как Репин сказал, что у меня, как у гения, их очень много уходит.
– Пан жандарм, – обратился Фаберовский. – Подержите пана Артемия, чтоб не упал, пока я зайду до их превосходительства.
Но едва он сделал шаг в сторону крыльца, как дверь черевинской квартиры с треском распахнулась и из нее выскочила наспех одетая женщина в шубке, а следом, пьяный, без шинели, в накинутой синей конвойной черкеске поверх нательной рубахи, сам генерал Черевин.
– Вон! – завизжал Черевин, топая сапогами. – Может, его еще царем сделать?! Да кто он такой! Выкрест, буфетчик на вокзале в Гатчине! Да я его выпороть велю!
– Не губи, Петюша, он же мне денег заплатил! – всхлипнула женщина, трясясь то ли от холода, то ли от страха.
– Что?! И сколько же?! Желаю знать, за сколько же мне было дозволено вас отыметь? За тысячу! – Черевин хлопнул себя по колену. – А-а-а! Да таких как ты на Литейном за эти деньги двенадцать дюжин на неделю купить можно! Мне это называется по-благородству! По-человечеству! А меня, оказывается, имеют! Это ты меня имеешь! Мужу твоему скажу, чтоб больше ноги твоей здесь не было!
Но дама не желала уходить, все еще надеясь, что генерал остынет и позовет ее обратно.
– Это кто? – спросил у жандарма Артемий Иванович, удобнее устраиваясь у того щекой на погоне.
– Госпожа Федосеева, Елена Ивановна, – доложил жандарм.
