– А чего у него за бредни? – спросил Артемий Иванович с полным ртом, набитым капустой.
– Да у дочки нашего пристава, Ивана Александровича, нянька есть, Лизавета. Хорошая девка, добрая. А жена-то его, жидовка, одно только название, что жена – с Духова дня два разу всего дома бывала.
– Они крещеные, – сказал Макаров.
– Молчи, горепроизводитель! – Кухарка опять замахнулась на своего сына. – Туда же! Так вот наш Иван Александрович с Лизаветой сошелся, и все-то у них ладно, да только сынок мой тоже к Лизавете подкатывать стал.
– А что я-то? Я к Лидзавете с самыми чистыми и непредумышленными намерениями…
– От ваших чистых намерений одно для всей жизни расстройство происходит! Твоего отца тоже из чистых намерений оболгали, дескать, растлил он прислугу свою малолетнюю!
– А я тогда откуда появился? – вмешался недоросль.
– Много ты понимаешь! Александр Захарович такой добрый был, участливый, представительный. Я от них ничего, кроме благодеяний и ласки, не видела.
Кухарка треснула делопроизводителя кулаком по тощей хребтине.
– А я-то чем виноват? – шмыгнул носом тот. – Чуть что – здраздвуйте, по спине!
– Испортишь жизнь Лизке – удавлю вот этими руками!
Кухарка взяла с лотка опорожненную миску и быстрыми шагами удалилась прочь.
– Вот она вам тут все про мои чистые помыслы плела, – сказал Макаров Артемию Ивановичу. – Так вы ей не верьте. Какие ж у меня чистые промыслы, когда я человек практичный? Я дза приставом с Лидзаветой скводзь дзамочную скважину подглядываю, как они там радзвлекаются, дза самоварами чаи с баранками гоняют. Ежели Ольга Иосифовна раньше с Иваном Александровичем не радзведется, то я тогда на Лидзавете женюсь со всем моим превеликим удовольствием…
– Так ты, значит, с приставовой женою венчаться хочешь, коли разведется?
– А кто ж этого не хочет?! Писаная красавица… Просто слюнки текут…
Артемий Иванович замотал головой.
– Не хорошо-с, не по-христиански это, молодой человек. Этакий, прости Господи, зеленый стручок, а уже развратничает. Принеси-ка мне лучше хлеба. Ваша капуста без хлеба в глотку не лезет.
– Перебьешься, – с обидой ответил Макаров.
– Ах так! – Артемий Иванович набрал в грудь воздуха и закричал:
– Напали на мирного французского гражданина, тираны!
И запел «Марсельезу».
– Ну ладно, ладно, чего там с арестантом разболтался! – прикрикнул на письмоводителя Нефедьев. – Ступай к себе в канцелярию.
Дождавшись ухода Макарова, Нефедьев прикрыл дверь, ведшую в арестантскую, открыл окошко в камеру и поманил к себе пальцем Артемия Ивановича, уже закончившего пение.
– Эй, ты, мусью, поди-ка сюда.
– Парле франсе, силь ву пле, – нагло ответил тот, даже не приподняв задницы с нар.
– Француз, говоришь… – Нефедьев недобро ухмыльнулся. – А как это ты с Настасьей изъяснялся только что? Она языкам никаким не обучена, кроме матерного.
Из окошка высунулась рука и захлопнула кормушку. Нефедьев опешил.
– Ах ты, французская каналья, – сказал он и повернул ключ в замке арестантской. – Вот я тебе сейчас зубы пересчитаю, сразу по-нашему заговоришь. А! – сказал Нефедьев торжествующе. – Крест-то на тебе православный!
– Ну! – сказал Артемий Иванович. – Прямо Лекок с Видоком! Вернусь после праздников в Департамент, велю тебя к нам секретным агентом взять.
– Я так и думал! – воскликнул Нефедьев со слезой в дрогнувшем голосе. – Я сразу вас по роже по наглой признал. У меня самого такая три года назад была, когда я сюда впервые прибыл. Я тоже думал, что как сюда вошел, так же легко и выйду. Уж не от самого ли вы Петра Николаевича Дурново внедрены?
– Стоп машина! – сказал Артемий Иванович. – А ты откуда знаешь?
– Да как же мне не знать! У нас и такой план сперва с Петром Николаевичем был, чтобы я арестовался тут в участке. Да только не пошли мы на это, какой толк один день под шарами просидеть – разве что высмотришь!
– Погоди-погоди! – остановил Нефедьева Артемий Иванович. – Так ты, значит, сюда Петром Николаевичем внедрен?
– Уж три года как внедрен. Думал, что определят меня из наблюдательного состава в Полюстровский участок внутренним агентом под видом городового сроком всего на две недели, а вышло, страшно сказать, на три года! Велено мне было наблюдать за участком, каковую службу я исправно все две недели исполнял. А когда пришел конец сроку, не вышло мне никаких предписаний, и таким вот образом получилось, что стал я настоящим городовым. Вот оно – третий гомб заслужил! – Он похлопал себя по плечу, украшенному оранжевым шнуром с тремя посеребряными гомбочками. – А уйти добровольно не смею, затем что приказ о помещении сюда получил от самого директора Департамента полиции лично. Да и на хорошем счету я, неглуп: мыла не ем и битым стеклом не подтираюсь. Вас завтра наверняка отпустят, не дайте погибнуть христианской душе! Мочи моей больше нету в городовых служить! Все надо мной надсмехаются, словно над Петрушкой в масленичном балагане! Я уж и рапорты писал, и по инстанциям, и лично его высокопревосходительству, – все без толку, один смех надо мной выходит. А ведь я и вправду хотел Лекоком стать!
