— Про тебя.
— Про меня?
Вздыхаешь куда тяжелее, чем мне бы хотелось. Могу поклясться, что хмуришься.
— Да.
И рассказываешь, стараясь не утаить ни одной беспокоящей подробности, но притом удерживая допустимую планку. Не выходишь за нее, боясь меня расстроить. Ты знаешь, как я беспокоюсь за твои сны.
Ты видела снег. Много, много снега с огромными сугробами и непроглядной метелью. Снежинки были острыми, они кололи кожу… не кололи? Задевали, верно. Неприятно. И среди этих снежинок, посреди леса — похожего на тот, что возле твоего домика, густой, с высокими деревьями — был я. Что-то делал… ходил? Нет, не ходил. Искал? Да, искал. Что-то важное, судя по всему, потому что не уходил. И потерялся. Звал тебя, а ты не слышала… и не услышала.
Заканчиваешь. Резко обрываешь, не давая себе дойти до самого конца — без лишних слов известного, как было кое с кем и на самом деле, — и едва слышно всхлипываешь. Смотришь в окно, но оно не помогает. За ним, пусть и чуть в глубине, тот самый лес.
— Это всего лишь сон, Беллз.
Ты хочешь согласиться. Очень, очень хочешь. Но не получается.
— Я испугалась…
— Я знаю. Но я в порядке, солнышко. И леса здесь, тем более со снегом, нет на сто миль вокруг! Мне позвонить и порадовать синоптиков, что в Городе Ангелов снова свершится природное чудо?
Теперь ты не смеешься. Даже более того — не улыбаешься. Сильнее кусаешь губы и крепче прежнего держишь телефон. Одеяло, что прежде поглаживаешь, стискиваешь пальцами. Едва не рвешь.
— Я очень переживаю за тебя, — признаешься, заставив себя забыть о робости, — пожалуйста, будь осторожнее.
Я отношусь к твоей просьбе с уважением. Принимаю ее, выслушиваю и только потом, когда убеждаюсь, что не хочешь дополнить напутствие, уверяю, что ничего со мной не случится. Что сон — просто сон. И он не должен портить тебе настроение и сжигать нервные клетки.
Ты не признаешь моих доводов — слишком напугана для этого, — но соглашаешься с ними. Шепчешь, скорее умоляя, чем упрашивая:
— Прилетай на Новый Год.
Мне становится тепло от твоего тона. От того, как сильно ты хочешь меня видеть и как сильно ждешь. Поверь, после четырех месяцев отсутствия это сильно воодушевляет.
— Обязательно, любимая.
Тебе становится легче. Тебе всегда легче, когда я так называю тебя, ты сама признавалась. Особенно ночью, когда бывает страшно.
Ты жалуешься мне тоном, больше похожим на детский. Жалуешься, что еще две недели надо терпеть, а это неимоверно долго. И параллельно фантазируешь, чем меня встретить: запеченной форелью или жареной индейкой? Рассуждаешь, что если с утра съездить в магазин и замесить тесто, можно успеть и пирог с черникой приготовить… мне хочется пирога? А индейки?
— Я съем все, что ты сделаешь, Белла. До последней крошки.
Похоже, ты немного расслабляешься. По крайней мере, дышишь точно спокойнее.
Тебе приятно, что я так говорю. Обещаешь полный стол каждый день на все время моего присутствия. А на возражения, что после таких «гостинцев» не смогу выйти в дверь, впервые за весь разговор с легким коварством посмеиваешься:
— Тем более. Ты на дольше останешься.
Я снисходительно улыбаюсь. Ты не видишь, но я знаю, что чувствуешь. Потому что опять, судя по вздоху, смущаешься, кусая свою красивую губку. И анализируешь, правильно ли сказала.
— В таком случае, я только «за», — подыгрываю, не заставляя тебя краснеть, — заканчиваем с диетами!
Выдыхаешь. Как ребенку, со смешком вторишь:
— Ага, ага.
Расстраиваешься, понимаю. Не скажешь, конечно, но расстраиваешься. Упираешься подбородком в колени, отталкиваешь за спину мешающие подушки и потеряно смотришь на стеганое одеяло.
Однако смысла нет. Совсем скоро, раз и навсегда, эта проблема будет решена. Тебе не придется больше ждать так долго, этот раз — последний. Завтра вечером — в твоем случае, малыш, сегодня вечером — все кончится. Ты, надеюсь, ответишь мне согласием, и нам больше не придется разлучаться.
На табло, сменяя одни цифры другими, высвечивается желтым номером время моей посадки и метка, гласящая, что она начнется через пять минут. Мне нужно закончить с тобой разговор до этого момента, иначе сюрприз будет сорван.
