И когда узкая полоска стала превращаться в лезвие бритвы, и на том месте, где произошел неизбежный порез, занялся алый шрамик рассвета, Той понял, что человеку, оставаясь таковым, преодолеть эту полоску на стыке двух миров было бы просто невозможно. И это был воистину взгляд Бога со стороны.
И Той вернулся на землю. Той вернулся туда, где он был стражем. И Я вернулся в охранника.
Охранник сидел на мраморном полу хозяйственной пристройки и вздыхал. Он этой ночью был так близок к Богу. Ему очень хотелось туда, на тот берег. Хотелось, несмотря на то, что переход туда пугал.
Пугала смерть.
Оказалось, что сегодня охранник испугался. Испугался умереть. Нет, он не боялся умереть вообще. В принципе. Он испугался умереть сейчас. Ему казалось, что он пока не готов умереть. Что не сделал он чего-то самого главного, без чего его смерть не будет иметь никакого смысла.
В нем испугался писатель, который не успел поведать миру о своей любви к нему. Своей любви к миру. Любви к миру по имени Лика.
В нем испугался писатель, и писатель радовался тому, что пока еще, оказывается, у него есть время…
Есть время исправить то, что он наворотил в своей собственной жизни. В своем собственном, только ему принадлежащем мире.
Есть время успеть, постичь, познать и те миры, что открыли свои души ему навстречу.
У него было это время.
И время это — от восхода и до заката…
Рассвет давно уже занялся, и предутренние сумерки возвращали в этот мир божественные краски жизни.
У Тоя непостижимым образом прорезался иврит, и он, резвясь, произнес:
— Тода раба эт ха Исраэль. Ба алия».[1] — И неудержимо стал хохотать.
Тоя потянуло к людям. Да это и понятно, богов тянет к богам, а человека — к людям.
— Прекрасное утро, — поприветствовал Той медсестру.
— Да, утро и вправду прекрасное, — ответила она. — Ты что не спал совсем? — Спросила сочувственно она.
— Нет, не спал.
— Почему? — Удивилась она.
— Иерусалим. — Выдохнул заклинание Той.
— О да! — Воскликнула медсестра.
— Я впервые здесь, — пояснил Той.
— Тогда понятно. — Сочувственно улыбнулась она. — Ну и как?
Вместо ответа Той кивнул в сторону восхода. Медсестра кинула взгляд на восток и выдохнула: — Эйзе кейф![2] Она стояла с влажными волосами после утреннего душа, забыв про утренний озноб, забыв обо всем на свете, — и смотрела на восход.
— Когда взойдет солнце, — сказала она, — будет еще прекрасней.
— Я впервые встречаю рассвет над Иерусалимом, — повторил ей Той.
— О! Милый, как я тебя понимаю! — Произнесла медсестра и звякнув серебром магических амулетов, поспешно удалилась по своим неотложным делам. — Магия Города! — бросила она напоследок.
Глядя в след медсестре, Той подумал, что для нее-то как раз эти места не Бог весть что. Они изрядно примелькались, а любовь обрела силу привычки. Привычки же разнообразил, как умел, изобретательный ум человека. И даже те, кто еще что-то помнил, или что-то знал о магии Вечного Города, почему-то постоянно забывали о предосторожности в обращении с его энергиями. А забывая, люди попадали под воздействие сил, устремленных ото всюду к этому нескончаемому источнику. И становились, сами того не понимания и, быть может, не желая, потоком, противодействующим своему естественному устремлению.
Поток толпы, эта невероятная по силе воздействия на человека машина, из любого могла сделать свое подобие, усыпляя, убаюкивая в человеке, то беспокойство, которое бросало его наперерез обезумевшей толпе. И тот, кому казалось, что жизнь его, наконец-то, изменилась, и он гребет против течения, погружался в сон внешнего благополучия. И в этом сне он видел, что плывет против течения. А коварные силы обволакивали его новыми иллюзиями, которые становились человеку сна еще более милыми и более дорогими. И вот уже человек не стремится, не беспокоится. Он попросту расстается с теми мирами, как с ненужными иллюзиями, в которых человеку находиться опасно. Силы, закрепившие в его сознании страшную ложь о нем самом, теперь уже сами господствуют в мирах, которые как неотъемлемое право, принадлежат самому человеку.
Той подумал, что в своем благочестивом сне, в котором люди видят себя проявляющими усердие в стремлении к Богу, они не уследили за чем-то. Не увидели они, не узнали главного.
