— У какой Нюси? — спросила Червоная.
— Маминой домработницы.
По телевизору между тем показывали бои. Дым черным смерчем поднимался то там, то здесь между вполне обычными панельными домами.
— Ей-богу, надоело, — сказала Червоная дама. — Ей-богу!
Дальше шли кадры разрушенных домов, ошеломленные лица беженцев, носилки с ранеными, большеглазые, серьезные детские лица.
— Где это? — спросила Бубновая дама.
— Где-нибудь обязательно творятся такие вот безобразия, — сказала Червоная. — Вы только представьте, девочки, раз — и у вас нет дома.
— Ну, это невозможно, — сказала Крестовая и даже зажмурилась. — Я даже представить не могу.
— А ты представь!
— Даже без мужчин можно жить, но без дома…
— Я к родственникам пойду, — сказала Бубновая.
— Так в том-то и дело — у родственников тоже нет. Ни у родственников, ни у друзей. Ни у кого нет дома! Вы только представьте!
— Давай без страшилок! — махнула рукой Крестовая дама.
Услужливый официант налил ей вина, она тут же нервно выпила.
— Мне рассказывали одну историю, — не унималась Червоная. — Про знакомого знакомого одних знакомых. Ну это еще во время Отечественной войны было. В оккупацию. Шел мальчик лет десяти, еврейский мальчик, очень хороший, положительный, послушный, умненький, в школе учился замечательно, на скрипочке играл замечательно, родители ему всегда говорили: будешь хорошим, с тобой ничего плохого случиться не может. Вот он идет, а навстречу — пьяный немец. Мальчик, может и испугался, на курточке у него, понятно, желтая звезда, но наверное думал: со мной ничего плохого случиться не может. Я же хороший. А немец его — раз… и застрелил, как букашку.
— Что мы здесь делаем, девочки? — сказала Бубновая с редкой для нее агрессией. — Мы все-таки отдыхаем.
Она взяла пульт и стала переключать программы.
Пошли кадры Венеции.
— О! — сказала Бубновая дама. — Венеция — моя мечта.
Между тем камера скользнула вниз — улицы Венеции были залиты водой, люди шли, утопая почти по колено.
— Соберешься — покупай резиновые сапоги, — сказала Червоная дама. — На гондоле там наверняка не проедешь.
— В сапогах не хочу, — сказала Бубновая с обидой. — Как это? Я всю жизнь об этом мечтала… Погулять по Венеции. И вдруг в резиновых сапогах?
— Да, — подхватила Червоная, — как в колхозе.
— Нет совершенства, девочки, — сказала Крестовая грустно. — Мечты приходится корректировать.
Бубновая опять переключила программу.
На этот раз шла обычная передача, передача-сплетница, в которой люди судили друг друга, рассказывали друг о друге, делились сокровенным и в то же время злобствовали, при этом все получали видимое удовольствие.
— Я пришла к нему, — рассказывала большая полная женщина с детским лицом. — А он что? Он чуть не выгнал! И тараканы кругом! Тараканы! Я мебель купила… Дешевую… все равно… А они уже табуретки пропили… Они все пропивают! Это называется — отец!
И все присутствующие в аудитории вдруг закричали разом. Кто обвинял детей, кто родителей, кто школу, кто соседей, кто общество, а кого конкретно — трудно разобрать, потому что кричали одновременно. Полная женщина с детским лицом прижала к груди не по размеру маленькие кулачки и заплакала.
— Ну, это совсем неинтересно, — сказала Червоная дама и переключила канал.
Но и там, на другом канале, тоже сидели какие-то люди, жаловались, плакали и кричали.
— Это совсем неинтересно, — повторила Червоная дама. — Сами виноваты, пусть сами и разбираются. Что других-то грузить. — И нажала на выключатель.
Но телевизор, что удивительно, не выключился — каналы замелькали один за другим: то там что-то взрывалось, то кто-то стрелял, то кто-то кричал или смотрел с экрана особенно душераздирающим взглядом.
— Да что же это такое! — воскликнула Червоная дама. — Этот телевизор такой навязчивый!
— Не говорите! — подхватил официант. — То его вообще не включить, а то вдруг врубится — остановить невозможно.
Как бы подтверждая это, экран телевизора как-то издевательски подмигнул и программы опять понеслись с головокружительной быстротой.
— Разбирайтесь сами, девочки, — сказала Червоная дама. — А я пошла в туалет.
И она пошла в туалет, решительно толкнула дверь, на которой светился медальончик с женской шляпкой. «Хорошо, что хоть шляпка, а не этот пошлый треугольник, расширяющийся книзу», — подумала она.
