Серегин уже выехал за город. Он свернул на обочину, взял кулек, положил на колени. Потом развернул сверток, и глаза у него засветились от радостного волнения. Он посмотрел на Елену, словно задремавшую в кресле, притянул к себе и крепко поцеловал:
— Все правильно, молодец. Бери деньги, прячь.
— Зачем? Ты что? — Она посмотрела на него туманными глазами. — Давай дели пополам. Даже на три части, две тебе и одну мне. Дели, не стесняйся. Тут две трети твои. За идею, за то, что песок плавил, за поддержку. Я бы ни в жизнь одна не осмелилась. Знаешь, как в кино.
— Ничего, пройдет. — Серегин разделил деньги и хотел снова их завернуть в газету, но Кудрявцева остановила его движением руки:
— Погоди, Вася. Возьми себе еще триста рублей. Это тебе за то, что ты меня сейчас поцеловал. Чтобы ты запомнил: каждый твой поцелуй для меня дороже любых денег и всякого золота. А теперь поехали, полный вперед, Василий Митрофанович!
— Ты хоть расскажи, — попросил Серегин, выезжая на трассу, — как было дело. Мне ведь тоже интересно.
— Очень просто, — оживилась после минутного расслабления Кудрявцева. — Зашла я на второй этаж во второй справа кабинет, а там сидит женщина. Шикарная, между прочим, лет тридцать, тонюсенькая, как оса, вся в кольцах и серьгах, короче — вся из себя. Но тоже, между прочим, врач. И спрашивает, на меня не глядя: кого вам, гражданочка? Ну, я так скромненько: мне такого-то товарища, у меня к нему личное дело. Кстати, если бы я не вспомнила твою подсказку про личное дело, ничего могло не получиться, я думаю. Ну, она вышла и его привела. Такой весь из себя чистенький, напомаженный, даже духами от него французскими пахнет. А я, Василий Митрофанович, как ты советовал, взяла, не забыла, с собой еще два кусочка. На всякий случай. Вдруг, в самом деле, ему наш первый не понравится? Тогда я ему второй или третий предложу. Короче, как ты говорил мне, так я и сделала. Все три взяла. А он первый сначала поцарапал, видит, что все без обмана. И взял.
— А откуда у тебя золото, спросил?
— Нет, я ему сама все сказала.
— Как?! — Серегин повернулся к Кудрявцевой, и «Жигули» моментально выскочили на левую сторону дороги. Елена Петровна вскрикнула, прижалась к дверце, но встречная машина была далеко, и Серегин успел вывернуть вправо, — Ты что, с ума сошла? — закричал он.
— Нет, Вася! Я ему сказала, что от мужа осталось, из Магадана, — пролепетала побледневшая Кудрявцева. — И что еще есть, если поискать.
— Ну, девка, и шуточки у тебя, — в сердцах сплюнул Серегин. — Так ведь человека можно под колеса встречного грузовика загнать.
— Прости, Васенька, я как-то не подумала, — протянула она.
— Да уж ладно, — он вздохнул, — что дальше было?
— А дальше он переоделся в коричневый костюм, наверно, дорогой и импортный, и куда-то умчался. Как я теперь понимаю, за деньгами. А его Настенька — это жену у него так зовут, мне в это время зубы чистила.
— Пастой, что ли? — зло засмеялся Серегин. Он устал ждать возвращения Кудрявцевой и решил, что если она не выйдет из поликлиники через пять минут, — уехать.
— Глупенький, — она шутливо толкнула его в бок. — Это профилактика такая, камень зубной удаляют. Вот гляди, если не веришь, — Елена Петровна зажмурилась и широко раскрыла рот.
16
Евгений Александрович и сам не мог объяснить, почему с первого взгляда на женщину, пришедшую к нему неделю назад по личному делу, он сразу определил, что она никем не подослана. Скорее всего потому, что глаза у нее были искренние и растерянные. И раньше, и теперь Евгений Александрович старался быть предельно осторожным и аккуратным с клиентами, у которых приобретал золотые монеты, кольца, серьги, — все, что представляло для него интерес и ценность. В свои тридцать шесть Евгений Александрович считал, что достаточно умудрен жизнью, чтобы понимать и догадываться, что движет поступками того или иного пациента. Он называл себя человеком слова и дела, никогда не врал, старался говорить только правду, пусть не всю, но зато никто не мог уличить его во лжи, а ему не надо было забивать голову всякой чепухой. И если он ловил себя на том, что в разговоре с кем-то повторяется, то сам признавался в этом и тут же приводил любимую поговорку, что повторенье — мать ученья.
