— Вы как хотите, Елена Петровна, можете обижаться, а я вас все равно поцелую, — и правой рукой осторожно притянул ее плечи, запрокинул голову и прижался к ее горячим вздрагивающим губам. Потом, словно испугавшись чего-то, отпрянул, положил тяжелые руки на баранку и сказал глухо, провожая взглядом яркую летящую к горизонту звезду:
— Между прочим, мы почти приехали. Вон за тем поворотом будет наша деревня.
— Так быстро? — не поверила она, рассеянно глядя в густую, влажную, теплую темноту впереди.
— Тебе когда вставать?
— В пять часов. А что?
— Ничего, — усмехнулся он, — я свое слово сдержал. Только на постой к тетке Марусе, как председатель советовал, определиться не успел.
— Я отпустила ее сегодня, то есть вчера, пораньше. А может, поедем ко мне? Моя хозяйка к дочери на неделю в город уехала, ключ оставила, так что я одна.
— И не боишься? — Серегин собрал в горсть у нее на затылке пышные волосы, пахнущие душным сеном.
— С тобой мне ничего не страшно, Василий Митрофанович, — медленно и нежно произнесла она его имя и отчество. Как будто погладила горячей рукой.
— А разговоры?
— Плевать! Плохая та женщина, о которой сказать нечего.
— Гляди-ка! — засмеялся Серегин и завел мотор. — Ну тогда, Елена Петровна, полный вперед!
Тот прошлогодний сентябрь действительно был счастливым. Серегин хорошо запомнил, как председатель, узнав, что он так и не стал жить у тетки Маруси, однажды подошел и спросил с завистью:
— Откуда ты такой взялся, Василий Митрофанович?
— Такого прислали! — хохотнул Серегин, забираясь в кабину.
Две полные машины с ворованной картошкой он сумел отвезти домой, а Кудрявцевой сказал, что выписал ее у председателя. С работы Серегин возвращался за полночь. Елена Петровна ждала его с нетерпением и жадностью, потому что в столовой во время обеденного перерыва ничем не выделяла среди других, но водители, которые раньше пытались заигрывать с ней или шутить, все поняли сразу и, едва Серегин появлялся в столовой, тут же примолкали, лица их становились подчеркнуто равнодушными, мужики ели наскоро и, отрывая талоны и отдавая их поварихе, вежливо благодарили, без обычных намеков и словечек.
В избе она поливала ему на руки теплой водой из чайника, усаживала за стол и, положив подбородок на кулачки, зачарованно смотрела, как неторопливо, уверенно он берет ложку, хлеб и ест, глядя на нее задумчиво и спокойно. Временами ей казалось, что так было всегда, что не было никакого замужества, не было Кудрявцева, который и пил, и бил ее, и пропадал ночами, а возвращался только под утро, просил на коленях прощения, чтобы через неделю повторить все сначала. Ей казалось, что не было и ее поездки в Магаданскую область, и не видела она могилы Кудрявцева — серого песчаного холмика с фанеркой на палке, не было ужаса от сознания того, что она теперь осталась совсем одна. Ей казалось, что теперь в этой деревенской избе с низким для Василия Митрофановича потолком навсегда поселилось ее счастье, которое столько лет бродило неизвестными дорогами по белу свету, пока не устало и не нашло ее. Елена Петровна понимала, что на самом деле обманывает себя, но память о том, что у Серегина есть дом, жена, дети, своя, чужая ей жизнь, — эту память Кудрявцева гнала прочь, как назойливую муху, потому что память эта казалась ей несправедливостью: ну, почему всяким рябым и больным столько счастья, а вот ей, и не старой еще, и симпатичной, и нежной, и умной, так мало его? Кто говорит, что в ее возрасте не бывает любви, тот никогда не любил сам и не был любим, тому просто-напросто неизвестно, неведомо это чувство, когда весь смысл твоей жизни и вся ты сама наполнена вот этим большим, умным, красивым, спокойным мужчиной, который хочет взять и берет у судьбы как можно больше радости, удовольствия, нежности!
Елена Петровна с ужасом считала дни, оставшиеся Серегину в колхозе, но, переполненная счастливой благодарностью за радость, которую он принес ей, не спросила ни где он живет, не взяла с него слова, что они встретятся в городе. А когда вернулась домой, помолодевшая, поверившая в себя и свою звезду, дочь заметила в ней перемену и сказала удивленно:
