Тревожный звон славы - страница 59
Зажгли люстру и все кенкеты. Голоса смолкли, когда напольные часы английской работы начали отбивать полночь: раз, два, три... двенадцать. Ура! Новый год!
— Счастья! Здоровья! И что сами желаете! — Прасковья Александровна подняла бокал саксонского хрусталя. Но русские слова, должно быть, показались ей недостаточно выразительными. — L’annee qui commence... par bonheur[133]!
За окнами взвыл ветер. Он не кружил ни листьев, ни снега, лишь мел по голой, смёрзшейся, заиндевевшей земле.
Пушкин молчал. На душе было мрачно. В какую глушь загнала его судьба — и, может быть, на годы! Как шумно, весело, буйно проводил он некогда эту ночь! Что же теперь? Что предпринять? К кому обратиться?
— Тост, скажите тост, Александр! — На него выразительно смотрела Аннет. — Вы красноречивы — когда захотите...
— Оставайтесь столь же прекрасной, — сказал Пушкин пошлость.
Аннет скривила губки: она ожидала большего и выразительно поглядывала на Пушкина.
Он пил рюмку за рюмкой. На душе легче не становилось. Лёвушка не приехал на Рождество. И Дельвиг лишь пообещал.
— Почему же вам невесело, Александр? — спросила Прасковья Александровна. — Конечно, здесь глухомань, но мы привыкли. — У неё причёска была в три этажа: косы, букли, ленты, банты, громадный гребень. В свои сорок лет — крепкая, плотная — она дышала ещё здоровой свежестью. — По всему уезду, в каждой усадьбе — праздник!
— A votre sante![134] — сказал Пушкин. — Брат не приехал, — пожаловался он. — Конечно же Сергей Львович хочет изгнать меня из его сердца! Но разве это не жестоко — разлучать братьев? — Кому ещё можно было излить жалобы, если не Прасковье Александровне?
— Нужно сделать шага к примирению... — ответила она.
— Ах, Боже мой, я на всех навожу уныние!..
— Нисколько, нисколько, Александр, — поспешно сказала Прасковья Александровна.
— А я так в глушь приезжаю специально, — произнёс Алексей Вульф, который рождественские каникулы проводил в Тригорском. — Здесь уют, родное гнездо... — Он был, как и прежде, щеголеват, и бачки на продолговатом его лице выглядели особенно изящно по сравнению с густыми длинными баками, отращёнными Пушкиным.
Вульф сидел рядом со строгой красивой Алиной Осиповой, сунув руку под скатерть, и по напряжённому лицу девушки о многом можно было догадаться.
— За необыкновенные ваши творения, за изящные ваши шедевры! — невозмутимо провозгласил Вульф.
— Что ж нет Языкова? — упрекнул его Пушкин. Он пил, но вино не заливало тоску.
— Языков нелюдим и крайне застенчив! — Алексей Вульф высоко поднял бокал, но другая его рука шевелилась под скатертью. — О, Языков, несомненно, возвысится! Его муза и вольнолюбивая, и по-студенчески молодая!
Тоска! Боже мой, кого же любить?
— Что же Языков? — По крайней мере, с настоящим поэтом можно было бы поговорить о поэзии.
Тоска не проходила, зато напала говорливость.
— О, Языков! Я ценю, на него надеюсь, даже иногда ему удивляюсь: ведь молод, счастливец! С ним рядом я уже старик!
— Счастья! Здоровья! Танцы! Танцы!
Алина села за фортепьяно. Аннет, раскрасневшаяся, взволнованная, подошла к Пушкину. Закружилась в медленном вальсе.
— Вы сегодня плохо настроены. И это нам назло! — сказала Аннет. Грудь у неё была высокая и достаточно открытая, плечи обнажены.
— Я хорошо настроен, — ответил Пушкин. — Именно настроен. Скажите, Аннет, когда вы танцуете с уланом, а у него всё туго обтянуто, вы чувствуете, что у него...
— И вам не стыдно? — круглое лицо Аннет ещё больше заалело.
— Но ведь именно это вам и хочется чувствовать, скажите правду, не так ли? И все женщины таковы, кроме вашей матери и моей сестры.
— Хорошего мнения вы обо мне!
— Вы, Аннет, пусты и болтливы...
— Отведите сейчас же меня на место.
— За новые прелестные ваши творения, Александр Сергеевич! За поэзию! — услышал он.
Брат не приехал. Дельвиг тоже не собрался. Кто, где, как встречает сейчас Новый год?
Вспомнились Одесса и ослепительная Амалия Ризнич. Нет, это была не любовь — лишь страсть и ревность. Но сейчас, Боже мой, сейчас, когда она вдалеке, когда она за тысячи вёрст и ушла навсегда — неужели всё предано забвению и она не помышляет о нём? Он опять осушил бокал.
