— Не видел, милейший Иван Матвеевич. И писем не получал. И не ведаю, скоро ли свижусь...
— Как можно! — опять всплеснул руками Рокотов. — Александр Сергеевич, помилуйте, не моё это дело, простите меня, но затянувшаяся ваша семейная ссора... Притом ваш батюшка, Сергей Львович, столь уважаем во всей губернии — и это ложится пятном...
Голос Рокотова оправдывал его фамилию, и Арина Родионовна в сенях услышала его и открыла дверь в комнату.
— И то, батюшка, — сказала она Пушкину. — Повинись, покайся — перед отцом-то оно вовсе и не зазорно...
Вдруг Пушкин решился.
— Хорошо, — произнёс он, — я напишу письмо. — А что было ему делать? Даже человека он не мог взять с собой из Михайловского.
— Так поедемте же скорее к дорогам нашим соседям, — с энтузиазмом предложил Рокотов. — Я вас подвезу туда и обратно!
...В Тригорском Пушкин бывал почти ежедневно. Нетти теперь жила в имении своего отца, но остальные обитатели были на месте: Прасковья Александровна, Аннет, Зизи и Алина.
И опять по вечерам звучало фортепьяно, слышалось пение, раскладывали пасьянс, опять обсуждались мельчайшие опочецкие новости, открывались исписанные вдоль и поперёк альбомы, и опять, даже туже, чем прежде, завязывались сложные любовные узлы...
В один из дней в кабинете умудрённого, рассудительного и преданного своего друга Пушкин сообщил о тревожных своих сомнениях. Он ожидал совета. Да, он сделал предложение. Да, ему не отказали, но он даже не решил, куда ему ехать из Михайловского — спешить обратно в Москву или отправиться для примирения с отцом в Петербург...
Прасковья Александровна выслушала внимательно, энергично закачала головой в знак того, что всё поняла, учла, уяснила, а потом сказала задушевно:
— Друг мой, Александр, вы поэт, для вас ли низкая существенность, проза женатой жизни? То, что издали вас и манит и привлекает, вблизи может оказаться не розами, а лишь шипами, и вообще не цветами, а лишь лишённой запаха, засушенной травой... Нет, Александр! — Маленькая женщина решительно тряхнула головой. — К тому же вы ещё молоды...
— Но мне уже двадцать семь...
— Это не возраст!
— Пожалуй, вы правы, потому что лишь тридцать лет я почитаю концом молодости!
— Вот и ждите ещё, по крайней мере, три года.
— Благодарю вас, драгоценнейшая... — Пушкин испытал явное облегчение. — Задержусь в деревне.
Прасковья Александровна сказала ревниво:
— Обещайте же всегда советоваться со мной... — Она откинула доску бюро. — Займусь вексельными делами...
— Благодарю вас, драгоценнейшая, — повторил он и вышел из кабинета.
Но за дверями его ждала Аннет. Она всё слышала. Лицо её покрывали красные пятна. Слёзы готовы были ручьями исторгнуться из глаз.
— Я желаю вам всяческого счастья... — сумела произнести она. — Желаю, потому что... потому что... вы никогда не оцените настоящую преданность и любовь... — И, не в силах больше говорить, убежала.
Сразу же появилась Зизи. В руках у неё был альбом.
— Посмотрите, я записала: «Дружба, сколько в тебе очарования! Блажен, кто внушает это чувство, но ещё блаженнее тот, кто его испытывает». Не правда ли, это очень верно замечено?
— Но я внушаю вам или испытываю от вас? — спросил Пушкин.
Зизи удивительно похорошела за время его отсутствия.
— Вы! — воскликнула она. — Для вас вот что: «Amour, tu blesses...»[308] — Сентенция была весьма длинной и поучительной.
— Где же Аннет? — спросил Пушкин.
Зизи пренебрежительно пожала плечами.
Но как только Пушкин отправился назад в Михайловское, между сёстрами произошла драматическая сцена.
— Я давно подозревала, — кричала Аннет, у которой на круглом, с выпуклым лбом лице всё так же горели красные пятна.
— Что ты подозревала? — с самым невинным видом спрашивала Зизи.
— Я подозреваю, — сурово сказала Аннет, — и вижу: ни на шаг ты от него не отходишь.
Вдруг Зизи со слезами бросилась обнимать сестру.
— Прости меня за старое! — восклицала она. — Да, да, я виновата, но лишь теперь понимаю! Потому что теперь, кажется, влюблена...
Аннет вздохнула.
— Благодарю тебя за доверие, — сказала она, — и поверь, я никогда не употреблю его во зло. Но... — Она помедлила, потом произнесла печально: — Но он опасный человек...
