— А вы?.. — начал спрашивать он и не спросил до конца — все смотрел и смотрел, переходя глазами с лица на волосы, на глаза, рот, нос, брови, на плечи, на руки, опять на волосы и снова на глаза... Не узнает?
— А я — Николай, — сказал Мокеев сдавленно. — Здравствуй, батя...
— Николай, — тоненько сказал отец. — Коля? — тонко-тоненько, не своим голосом спросил отец. И заплакал.
— Ну как же, батя, как получилось? — спросил, не удержался Мокеев.
...Ночь глядела в окно, уже и поплакали, и выпили, и о многом рассказали друг другу. Наталья Семеновна, жена отца, оставила их одних, и они сидели теперь, отец и сын, незнакомые друг другу.
Отец вздохнул, встал молча и достал из комода пачку писем, перетянутых резинкой. Отобрал несколько конвертов, протянул сыну:
— Вот...
Мокеев читал листки, сломанные на сгибах:
«На Ваше заявление... сообщает... местонахождение Вашей семьи не установлено...», «В ответ на Ваше письмо, дорогой товарищ Мокеев, с горечью сообщаем, что дом, в котором жила Ваша семья после Вашего ухода на фронт, был разбит немецкой бомбой с самолета и под обломками от взрыва погибли все три семьи, проживавшие в этом доме... примите наши соболезнования... бейте проклятого врага, чтоб...».
— Батя, — сказал Мокеев, — это было, нам соседи написали, что дом сгорел. Но бомба попала после, когда мы уехали, батя, это после было... — Отец молчал. — А ты поверил, батя?
Отец кивнул. Лицо его дергалось, губы кривились — он еле сдерживался, лоб вспотел и влажно взблескивал под светом настольной лампы из угла.
— И после войны не написал больше, ни разу и не заехал?
— Ты дальше читай! — сказал отец.
Мокеев прочитал дальше:
«Похоронить останки тех семей раздельно не представилось возможности, дорогой товарищ Мокеев, так как все взрослые и дети были убиты взрывом, а дом полностью сгорел, вместе с мебелью и носильными вещами, поэтому останки пришлось положить в братскую могилу, сразу после той бомбежки. Извините, торопились, враг подходил, Вы фронтовик, Вы должны понять...»
Долго они сидели и молчали — и младший Мокеев, и Мокеев-старший не знали, как им теперь быть. Объединяют их эти нечаянные годы разлуки или окончательно разъединяют? Младший Мокеев не мог заснуть в эту ночь, забылся только под утро ненадолго. Да и старший проворочался, вспоминая, сколько раз порывался съездить на родное пепелище, но так и не съездил: боялся добить себя. И так теперь выходит, по окончательному расчету, что он себя берег, а жена троих вытащила до полной человеческой зрелости, а он тут, вдали, горе свое отбывал...
К вечеру собрался Николай в обратный путь. Отпуск кончался — все сошлось, можно возвращаться. Напоследок пригласил отца к себе в гости. И уехал.
И вот теперь ждет на праздники отца Мокеев. Утром сегодня телеграмма пришла: будет отец завтра утром. И сейчас Мокеев прикидывал, куда он отца поместит. Если один — еще ничего, как-нибудь, а если с женой — придется просить начальство с гостиницей помочь, иначе не выкрутиться на восьми-то квадратах...
Вот об этом обо всем и рассказал Мокеев лейтенанту Володе, коротко рассказал, в двух словах.
— А мать, говоришь, так и не поверила в его смерть?
— Так и не поверила.
— Телепатия? — спросил лейтенант Володя.
— Может быть, — сказал Мокеев. — Или — сердце.
В дежурной комнате все было спокойно. Патрульные машины молчали пока. Позвонил водитель автобуса с Владимирской улицы — его ударил грузовик. Яклич выехал туда, разбирается.
Со второго этажа спустился начальник. Выслушал рапорт, полистал журнал:
— Тихо, значит? Бои местного значения...
— Вот именно, товарищ полковник, местного.
— Ну-ну, к вечеру надо ждать событий, — сказал полковник, — прогноз обещает похолодание к вечеру, каток. Передайте патрульным машинам, чтоб поговорили на перекрестках об осторожности. И сами, Мокеев, пока тут тихо, прокатитесь по городу. Да, кстати, загляните на Театральную площадь — там соревнования по вождению, проверьте ограждение и зрителей попросите держаться от колес подальше, подальше.
— Ясно, товарищ полковник.
— И дорожникам напомните, чтоб сыпали песок.
— Уже звонили.
