— Вот так оно и бывает! — отдуваясь, произнес он. — А чтоб такого не было, будем изучать — дотошно, до винтика. Покажу вам все хитрости. Все-какие есть, какие были и какие могут быть!.. И уж тогда вы не ошибетесь!
— Я же предупреждал! — Клим укоризненно смотрел на Фимку и Димку. — Не слышали?
Они слышали и не забывали о своих волосах до того мгновения, пока не прикоснулись к первой мине. После этого страх быть остриженными отступил куда-то. И даже сейчас, когда уже все осталось позади, предстоящее наказание казалось чем-то несущественным по сравнению с тем чувством, которое они испытали, когда раздался роковой щелчок. Сама смерть напомнила им о себе.
— Режьте! — покорно сказав Фимка.
А Димка так склонил голову перед комиссаром, точно тот уже держал в руке машинку.
— Это наказание утверждает Совет, — напомнил Клим. — Как раз сегодня первое заседание. К восьми приходите в штаб.
Притихшие уходили мальчишки из комнаты. Никто не подшучивал над Фимкой и Димкой. Каждый думал о себе. Одни — те, кто потрусливей, — решили записаться в другой кружок — топографов или связистов. А кто все-таки не охладел к саперному делу, тот накрепко запомнил сухой щелчок пистона и еле уловимый запах сгоревшего пороха.
Заканчивались первые занятия и в других кружках. К тому времени управились с работой в фотолаборатории и Вовка Самоварик с Богданом. Снимок получился четким. Но для Вовки Самоварика в этом кадре ничего интересного не было. В некрасивой, неестественной позе валялся на земле Сергей Лагутин с задранной кверху ногой. А над ним тоже как-то некрасиво нависла Катя с вытянутыми в трубочку губами, с выпученными глазами.
Богдан сказал, чтобы Вовка напечатал три карточки.
— Зачем тебе? — удивился Самоварик. — Бумаги на это жалко: ни в какую газету не возьмут и в летопись эту чушь не вклеишь.
— На память, — ответил Богдан. — Ему, ей и мне.
Одна из этих карточек появилась на доске приказов и объявлений вскоре после ужина, когда все командиры и сержанты собрались в штабе на заседание Большого Совета. Прежде чем вывесить ее, Богдан, распаляя себя, припомнил заново все обиды, которые нанес ему Сергей Лагутин, и колкие словечки, которые слышал от Кати. Больше не колеблясь, он написал на фотографии: «Первый поцелуй». От этой надписи снимок приобретал какой-то нехороший, оскорбительный смысл.
Карточку заметили не сразу. Лишь минут через пять пробегавший мимо мальчишка обратил на нее внимание. Он постоял около доски, поглазел, махнул кому-то рукой. Подошли еще двое. За ними — еще несколько ребят из разных взводов.
Наблюдавший издали Богдан не слышал, о чем они говорили, но реакция была явно не та, на которую он рассчитывал. Никто не хохотал до упаду и не кричал во всю глотку, чтобы подбежали другие и тоже покатились со смеху. Мальчишки стояли как пристыженные.
— Узнать бы этого гада! — тихо сказал кто-то.
— Чего тут узнавать! — возразил второй. — Аппарат только у одного. Толстенький такой, коротконогий… Кругом шастает. Его работа!
— Темную бы ему устроить!
— А в каком взводе?
— В нашем, — подсказал мальчишка с Третьей Тропы. — В первом отделении.
Пока ребята внутренне готовили себя к расправе над Вовкой Самовариком, к ним подошла Ната. Один взгляд — и с небывалой для нее решимостью она сорвала карточку с доски, измельчила ее, бросила на землю и скорбно посмотрела на мальчишек.
— Это гадко! Подло!
Всем стало стыдно, словно их застали за унизительным подглядыванием.
— А мы что? Мы ничего! — послышалось из кучки смутившихся ребят. — Мы наоборот.
— Сейчас дадим кой-кому!
— Могу показать палатку! — вызвался мальчишка с Третьей Тропы.
— Пошли! — закричало сразу несколько голосов. — Веди!
И ватага мальчишек угрожающе двинулась к Третьей Тропе.
А Ната осталась у доски, смотрела под ноги — на обрывки фотокарточки — и думала, какие все-таки противные бывают люди.
— Ты напрасно поторопилась, — сказал Богдан, подходя к ней. — У меня есть запасная. — Он показал вторую карточку с такой же надписью. — Все дело в том, что я не умею прощать.
Сначала Ната попятилась от него, даже загородилась рукой, будто увидела что-то страшное. Потом ресницы намокли от слез, она судорожно всхлипнула и, шагнув к Богдану, неумело, слабо ударила его по лицу один раз и совсем уж бессильно — второй. Повязка съехала с глаза и упала. Он не стал поднимать ее. Пощечины подействовали на Богдана меньше, чем рыдания, которые не смогла удержать Ната. Опустившись тут же, у доски, на землю, она горько заплакала. Беззащитно вздрагивали плечи и шея.
