Стоящий над ней мужик в черном брезентовом бушлате с нашивками все тряс и тряс ее за плечо, в лицо заглядывал и губами шевелил непонятно. А потом у нее слух прорезался, резко и сразу, она даже вздрогнула от воя сирен и людских криков и еще крепче прижала к себе дрожащее тельце.
— …Да не жми так ребенка, раздавишь! А где там «Скорая», не приехала еще? Ну ты даешь, мамаша… В рубашке, считай, родилась, раз жива осталась. И дите спасла…
Потом подняли ее с земли под руки и повели куда-то в сторону, прочь из этого проходного двора, и она все сопротивлялась и пыталась объяснить кому-то, что ей бы домой лучше попасть, что он, дом-то, совсем рядом, только через арку пройти… Потом она сидела на каком-то неудобном то ли стульчике, то ли ящичке, и незнакомая женщина с грустными перепуганными глазами обрабатывала ей рану на лбу, неумело тыча в нее большим ватным, сильно пропитанным йодом тампоном, и пальцы у нее были все в йоде и сильно дрожали, и вся она сотрясалась нервно и причитала-пришептывала при этом что-то жалостливо-невразумительное. И непонятно было, то ли Таню ей так жалко, то ли свое нервное потрясение она так тяжело переживает… А потом, отодвинув женщину с ватным тампоном в сторонку, подсел к ней мужик в черном бушлате с нашивками, улыбнулся ободряюще, доверчиво глянул прямо в глаза.
— Гражданочка, это ваша сумочка, я правильно определил? — протянул он ей грязную, затоптанную чужими ботинками сумку. — Простите, но у вас там раздавилось все…
— Пирожные… — тихо объяснила ему Таня, с удивлением прислушиваясь к своему хриплому голосу. — Там пирожные были для бабушки…
— Ну да, ну да… — покивал мужик в бушлате. — Да, конечно… Зато паспорт ваш, гражданочка Селиверстова, совершенно не пострадал. И слава богу. Да вы не волнуйтесь так, все уже позади… Вы скажите: чей это у вас ребеночек на руках? По паспорту никакого у вас ребеночка пока не числится…
— Его… Его из машины выкинули… Прямо мне под ноги… Я домой шла, и вдруг машина на меня едет… А потом… Потом…
— Машина незнакомая?
— Что?
— Ну вы раньше эту машину видели где-нибудь? Чья она?
— Нет, не видела… Не знаю… Говорю же — иду, а она на меня едет… А потом дверь быстро открылась, и ребенок выпал… Не сам, а будто его вытолкнули…
— Господи, час от часу не легче… — тяжко вздохнул мужик. Оглянулся, крикнул кому-то: — Иваненко! Займись давай ребенком, его надо в детскую больницу перевезти… И где эта долбаная «Скорая»? Почему до сих пор не едет?
— Так пробка на проспекте, Михал Иваныч… Сами ж про оцепление команду дали… — возник перед Таниным лицом еще один мужик, совершенно такой же, как и первый. С таким же ободряющим взглядом, с такими же нашивками на бушлате.
— Да без тебя знаю, что пробка! — огрызнулся сердито тот, который был Михал Иванычем. — Пусть как-то по дворам тогда пробираются! Или пешком бегут! Тут дети в пострадавших, понимаешь ли, а они сидят, задницу от машины оторвать не могут!
— А ребенок что, ранен? — испуганно спросил Иваненко у Тани.
— Нет, он не ранен, напуган просто… — затрясла она головой. И совершенно зря затрясла, потому что сдвинулись вмиг с места перед ней оба мужских лица, Михал Иваныча и Иваненко, и закружились в хороводе по кругу, догоняя одно другое, временно совмещаясь, а потом снова распадаясь и дробясь на четыре лица, на шесть, на восемь…
— Э, девушка… Чего это с вами? Вы не заваливайтесь, подождите, сейчас врачи приедут… — вовремя подхватил ее под локти Иваненко. — Давайте-ка я ребенка подержу. У вас сотрясение, наверное, сильное. Голова кружится, да?
— Нет-нет, все в порядке. Не надо. Я сама… — тихо проговорила Таня, ощутив под рукой, как вздрогнула спинка прижавшегося к ней ребенка. — Нет у меня никакого сотрясения. Испугалась просто. Мне бы лучше домой…
— А вообще, вы и правда легко отделались, — доверчиво улыбнулся ей Иваненко, — повезло вам, если можно так сказать. Могло осколками сильно шарахнуть, живой бы не остались. А до вас так, ерунда какая-то долетела. Остальное все мимо. В рубашке вы родились. Счастливая…
— А… те, кто в машине был… они… что?
— Понятно что. Кстати, сколько их там было?
