Взять справку в нашей районной поликлинике мне не составило труда – Татьяна Васильевна Баланова, участковый терапевт, курировавшая наш дом-интернат, быстро её оформила. Но к ней требовалась подпись главного невропатолога города Новокузнецка – Владимира Владимировича Малевика, принимавшего в одной из городских клиник. И наша директриса подошла ко мне со словами:
– Тамара, твою историю болезни надо везти к главному невропатологу и получить его подпись. Наша старшая медсестра не может поехать – на ней весь корпус держится. А к тебе все равно ходит председатель Общества инвалидов, у нее много свободного времени, попроси, пусть она отвезет твою историю болезни главному невропатологу.
– Ладно, поговорю, когда она ко мне придет, – кивнула я.
Председатель местного ВОИ Шишкина бывала у нас регулярно – организовывала мероприятия, проводила праздничные застолья, помогала и в других делах. Я передала ей просьбу директрисы. Шишкина согласилась, тем более что сама по состоянию здоровья часто ездила в ту клинику. Прежде чем направить ее за моей историей болезни, я призналась, что свои лучшие годы провела в ПНИ. Она слушала меня, молча и широко открыв глаза, потом сказала:
– Да тебе надо золотой памятник поставить! Еще при жизни!
– Я это вам рассказала не для того, чтоб вы восхищались, а чтобы не было недоразумений, – пояснила я.
Шишкина взяла мою историю болезни и отправилась к невропатологу. А через неделю приехала в дом-интернат и печально поведала:
– Возила я твою историю болезни невропатологу. Он посмотрел ее, но подписывать ничего не стал. Ты сказала мне, что у тебя диагноз «олигофрения» сняли, а он в твоей истории болезни почти на каждой странице стоит. А записи о том, что его сняли, так и не нашли. Доктор поинтересовался: тянешь ли ты слова, когда говоришь? Я сказала, что немного тянешь, ну и что из этого? А он пояснил, что это признак олигофрении, и поэтому он не может дать тебе разрешение на поездку к московским неврологам.
Я сидела как пораженная молнией, и слова летели в меня будто плевки. На Шишкину я не обиделась – она же только передаточное звено, гонец с дурной вестью. После того Шишкина больше не приходила ко мне, её можно понять. И врача-чиновника Малевика понять можно, наверное, ему дали установку «тормозить» обычных, простых, неблатных больных, напрашивающихся на платное обследование и лечение за деньги областного бюджета, которые нужны для блатных. То есть вроде как и можно рядовому больному попросить денежную квоту на платный визит к столичным медикам, но ее все равно не дадут под каким-нибудь предлогом. В моем случае предлогом послужила запротоколированная и намертво прилепленная к моей истории болезни «олигофрения».
Но ведь московские неврологи, занимающиеся ДЦП, и с олигофренией имеют дело – ведь не все ДЦПшники с сохранным интеллектом, среди ДЦПшников есть и умственно отсталые. Я гнала от себя переживания. Ну отказали в поездке к московским неврологам, и что? Ну не хотят убирать из моей истории давным-давно снятый диагноз «олигофрения», будто в камне его высекли. Все это не горе, а лишь неприятности.
Цепочка неприятностей, крупных и мелких, и не надо на них зацикливаться, тем более что у меня столько литературной работы, столько писательских задумок! Однако я вспомнила обещание, данное врачу Лидии Яковлевне Нохриной в кемеровской больнице десять лет назад, – что все равно добьюсь, чтобы диагноз «олигофрения» убрали из моей истории болезни. А теперь ясно, что надо добиться во что бы то ни стало, чёртова олигофрения опять встала скалой на моем жизненном пути. Но как это сделать? Где искать пути избавления от упоминания олигофрении, которой я никогда не страдала, из моих медицинских документов? Сколько же лет, десятилетий тянется эта история с моим неверным диагнозом?
Я поклялась – если у меня появиться хоть малейшая возможность, хоть малюсенький лаз в скале и крохотная лазейка в чиновничьей колючей изгороди, снова попробовать убрать этот осточертевший ярлык «олигофрения», то я уж точно всех на уши поставлю. А пока – работать: сочинять и записывать новые сказки и рассказы.
