– Куда ее положить? В каких палатах места? – спросила Ольга Федоровна у нянь.
– К нам ее не надо! – заголосила неопрятная тетка в грязном платке, сидевшая на лавке. Взаимно: вот уж кого я не хотела бы иметь в соседках, так подобную тетку.
– Замолчи! Тебя ни кто не спрашивает. Надо будет – положим к вам, – прикрикнула на нее Ольга Федоровна.
– Давайте положим ее в 15-ю палату, – предложила нянечка. – Там Маруся Диборских, в случае чего, ей поможет, и там есть свободная койка.
Парни занесли меня в 15-ю, положили на свежезастеленную кровать и ушли. С койки, что стояла возле окна, встала моложавая женщина.
– Здравствуйте! – пролепетала я.
– Здравствуй! Меня зовут тетя Маруся. И это тоже Марии, – приветливо ответила женщина, указав на двух пожилых соседок, – тетя Маша и баба Маша. Только они глуховаты, надо громко говорить.
– Меня зовут Тамара. Тетя Маруся, позовите няню, я в туалет очень хочу! – взмолилась я, теряя терпение.
Она вышла и через минуту зашла с дежурной няней.
– Я на горшок сильно хочу, – повторила я нянечке. – У вас здесь есть горшки?
– Даже не знаю, – озадачилась нянечка. – Маш, посмотри в туалете горшок, там, кажется, оставался один.
– А почему у вас горшков нет? – спросила я. Странно, уж такой простой предмет в специализированном заведении, где полно паралитиков, уж должен быть.
– Проживающих, которые тут до вас жили, отправили в Инской дом инвалидов, и они все свои вещи забрали с собой. Может, со временем нам привезут этот инвентарь, – пояснила няня.
Тут в палату вернулась тетя Маруся с облупленным горшком в руках.
– Только такой нашла, – сказала она. – Ветхий, но не дырявый. Потом получше подыщем.
Облегчившись, я огляделась. Четыре одинаковые кровати с тумбочками вдоль стен, один шифоньер, круглый стол возле окна, динамик на стене, все чин чином. И соседки неплохие. Несмотря на общее имя, их легко различать: тетя Маруся, тетя Маша, баба Маша. Я немного успокоилась, и звериный страх слегка отступил.
Моя жизнь потекла в новых стенах. Тетя Маруся кормила меня, тетя Маша помогала спускаться на горшок, а баба Маша скорбно озирала и иной раз, не выдержав, выкрикивала:
– Ну никуда не годный! – Почему-то в мужском роде.
– А ты сама-то куда-нибудь годная? – дерзила я с обидой в голосе. И подчеркнуто обращалась на «ты», невзирая на разницу в возрасте.
– И я никуда не годный, – соглашалась она, безуспешно пытаясь разогнуть свою парализованную руку. И, отчаявшись совладать со скрюченной конечностью, поджимала губы и надолго затихала.
Ночью, когда умолкал настенный динамик, дыхание у соседок становилось ровным, что свидетельствовало о глубоком сне. Вот тут-то меня и прорывало, я чувствовала в полусне, как струятся слезы и растет ком в горле. И я, боясь разрыдаться и всех перепугать, распахивала глаза и таращилась в потолок.
– Ну что тебе еще надо? – спрашивала я себя. – Все сообразно твоему состоянию. Лежишь в кровати, вся кривая и косая. И ничего впереди… – Кусала губы и беззвучно захлебывалась слезами. Мне было девятнадцать…
Привитое книгами, что я тоже Человек и должна для чего-то жить, если родилась в образе человека, не давало мне смириться. По какому признаку меня сослали в такой интернат? Чем я опасна для общества? За что меня спрятали за высоким забором, изолировали, отделили от себя те здоровые, не кривые и не косые люди, живущие по ту сторону забора в большом мире? Потому что я, как говорит баба Маша, «никуда не годный»?
Все три мои соседки Маши когда-то были здоровы и жили семьями, в разных уголках нашей страны.
Тётю Марусю Диборских еще ребенком отдали в няньки. В пятнадцать с половиной лет ее изнасиловал хозяин, после чего родился сынишка. И хозяйка, чтобы не подали в суд на мужа, устроила ее учиться на повара.
Окончив кулинарное училище, Маруся завербовалась на Сахалин, но незадолго до отъезда сынишка погиб под колесами автомашины. На Сахалине она нашла работу в ресторане, но обнаружилась недостача, свалили на молодую повариху. Она попала в тюрьму, где снова стала жертвой насилия, на сей раз это был следователь. Досрочно освободившись за хорошее поведение, Маруся вышла из тюрьмы с дочкой на руках.
