– Ой, мамочка, больно-то как!… – изумленно прошептала женщина.
Это была Сэйра.
И – снова ушла в спасительное забытье.
Никто не пришел им на помощь, и лишь через полчаса, когда тюрьма наполнилась солдатами, когда Светлану ударили по голове, а она так и не отпустила раненую, когда, наконец, поняли, что к чему, когда прибежали с носилками санитары и стали бинтовать и ворочать серую безжизненную Сэйру – у Светланы вдруг потемнело в глазах, рот наполнился медно-соленым, в голове ослепительно запульсировала боль, и она, так и не сумев распрямиться и встать, подползла к стене и, вскрикивая, долго пыталась выдавить из себя что-то, но почти ничего в желудке не было, даже воды. Это было мучительно. Лезла липкая горечь, чистая желчь… Потом ее несли под мышки куда-то по лестнице – вниз ли, вверх – она не понимала. Потом – перестала и видеть. Тонкий звон, как туман, окутал ее…
Ехали быстро, но часто и подолгу стояли – один раз часов шесть. Леса сменились степью, совсем такой же, как на восточном побережье Агатового моря, в междуречье. Там Глеб был в позапрошлом году. Огромные решетчатые мачты пересекали здешнюю степень ровными, в линейку, рядами, и несколько раз Глеб видел летящие низко над землей воздушные корабли. Что-то необыкновенно притягательное было в них… Что угнетало – так это деревни, города, станции. Не понять было, почему эти люди живут именно так. И – как они могут всю жизнь жить так… Алика спрашивать не стоило, Алик слишком нервничал, отвечая на подобные вопросы. Хотя и старался не показать, что нервничает.
В ресторане кормили не слишком вкусно, но сытно. Бутылочное пиво, которое подавали, было не то чтобы отвратительным, но почти безвкусным. Ладно, вот будем как-нибудь во Львове… – мечтательно сказал Алик. За соседним столиком услышали и стали рассказывать о львовском пиве. Под разговор, неожиданно ставший общим, они ушли.
Их вагон, понял постепенно Глеб, был первого класса. Здесь в каждом купе ехало по два человека, причем половина купе вообще пустовала. Но были вагоны, в которых купе были четырехместными – как тюремные каюты на судах «Проктор бразерз компании». И были вагоны, где вообще не было купе: сплошное обитаемое пространство. В них набито было человек по восемьдесят. Опять вспомнилось, как на вокзале: война, разруха, беженцы… Это просто впятеро дешевле, чем у нас, объяснил Алик. Вот и едут люди. Да, конечно, подумал Глеб, но до чего не многим приходится пользоваться этой скидкой…
Но в трюмах прокторовских судов тоже плавают многие, поправил он себя. А есть еще «Колин» – для самых бедных, где продают просто место на палубе…
Байкал, о котором Алик так много рассказывал, впечатления не произвел: вода и вода. Огромный ковер прибитых к берегу бревен… Берега могли бы быть красивыми, верно, но слишком уж безжалостно на них похозяйничали. Именно здесь, на берегу Байкала, Глебу впервые пришло в голову это слово: «безжалостность». На много лет вперед оно опередило его восприятие Старого мира… Да, этот мир был прежде безжалостен. И люди были прежде всего безжалостны. В первую очередь – к себе. Странно: они гордились этим…
В соседнем купе ехали два летчика. Двое суток они пили, потом выбрались в коридор – постоять у окна. Из их купе пахло, как из кабака.
– Хорошо, мы не курим, – сказал один из них Глебу. – А то бы как ахнуло…
Глеб с любопытством рассматривал людей, профессией которых было – летать. Повадками они походили на лихих лоцманов, проводящих суда между островами Эпифани. Эти люди умели делать то, чего не могли другие, и тень этого умения лежала на их лицах. Но в то же время это была их работа, проклятое ремесло, они «ломали» его за деньги – и это тоже лежало на их лицах.
– Вы сами-то докуда? – продолжал летчик.
– Докуда? – нахмурился Глеб. – Алик, докуда мы?
– До Уяра, – отозвался из купе Алик.
– До Уяра, – продублировал Глеб.
– Хо, так мы вместе выходим! – обрадовался летчик. – Нам в Заозерку надо, а этот трамвай там не тормозит, представляешь? Тьфу, черт! В смысле – наоборот. Ну да ладно. Мы, значит, земляки получаемся. Васька, у нас там осталось по сто?
