Поймете, конечно.
Все, что угодно, кроме плена.
Живые голоса высоких дородных девок летали за оком…
Каждое утро и каждый вечер он делал очередную попытку вернуться, и неизменно – вязкая, тошнотная, убивающая всякую отвагу боль отбрасывала его назад, и оставалось только лежать, сжав до скрежета зубы, слушать, как остывает сердце, и смаргивать капли пота и слез. Рана была плоха, гноилась, перевязывать было практически нечем: от рубашки Дэнни, годившейся на бинты, уже почти ничего не осталось. От них самих почти ничего не осталось: два скелета тащили третьего. Роняли, падали сами, поднимались, тащили. Падали, роняли…
В какое-то утро – тело исчезало, быстро и неодолимо, но дух, освобождаясь, обретал особую, неведомую до сих пор ясность – Глеб вдруг ощутил себя просто умирающим солдатом, который точно знает, что враг разбит, но сам умрет прежде и не увидит торжества… он был самым простым солдатом, вчерашним школьником, убитом на высоком мосту – и никакие роковые знания не отягощали его, никакая миссия не ждала, никто не возлагал на него надежд, и даже мать и отец не заплачут о нем, разве что нежная женщина – но и она чужая жена, она утешится…
– Полковник, – позвал он. Голос слабый, но чистый. – Полковник, мне надо сказать вам несколько слов.
– Да, сынок, – лицо Вильямса, опрокинутое, склонилось над ним.
– Если я умру, я хочу, чтобы вы знали…
– Ты не умрешь.
– Чтобы вы знали. Я торопился остановить вас. Нельзя было… сжигать. Теперь придется…
– Почему – нельзя?
– Это был не только проход. Еще и… вентиль на трубе…
– Какой вентиль? О чем ты?
– Трудно объяснить. Но вода теперь перестала уходить из Транквилиума. Понимаете? Вода. Бассейн с двумя трубами.
– Так. Это точно?
– Да.
– И что же теперь?
– Придется… сжигать вторую трубу.
– Где она? Ты знаешь?
– Да. Над островом Николса. На высоте… тысячи футов. Понимаете?
Кто-то судорожно вздохнул.
– Все связано… вот так, – Глеб сплел пальцы. – Я не решился бы… сам. Спасибо.
Вильямс сказал что-то, длинное, короткое – Глеб почти не слышал. Сладкая волна приподняла его, качнула. Голова запрокидывалась все сильнее, ноги всплывали. Он зашарил руками, пытаясь удержаться.
Волна откатилась, оставив его на песке.
Кто-то шел: синий струящийся силуэт на серебряном фоне.
На миг показалось: Юдифь с головой Олоферна и мечом в руках.
Потом мигнуло. Тощий старичок с посохом и фонарем приблизился к Глебу.
«Лишь одиночество не предаст тебя», – сказал он, останавливаясь.
«Тогда я предам его, – ответил Глеб. – Я уже научился предавать.»
«Да ну?» – старичок старательно изобразил удивление.
Глеб отвернулся.
«Ты помнишь историю принца датского? – старичок обошел его и снова оказался перед глазами. – Ему явился призрак убиенного отца и повелел отомстить… Конечно, помнишь. Так вот: один принц принял все за чистую монету и пошел крушить и ломать. А другой – призраку не поверил, женился на Офелии, через десяток лет взошел на трон… А третий – вдруг увидел странные блики у стены, бросился туда: в нише стоял волшебный фонарь, а актер-чревовещатель изображал речь покойного короля. И изумленный принц, забыв о мести и об Офелии, принялся изучать этот волшебный фонарь… Кто из них предатель?»
«Но ведь отца-то убили.»
«Не совсем – и ты это знаешь.»
«Мне нечем проверить это знание. Разве что – умереть самому.»
«Это был бы слишком простой выход. А простые выходы ведут в тупики.»
«Выходы бывают только простые, – приподнялся Глеб. – Сложный выход – это просто череда тупиков.»
«Разумеется, – тут же согласился старичок. – Это всегда так. Допустим, наша вечность – это всего лишь мельчайшая пылинка времени какого-то другого мира. Но и их вечность – мельчайшая пылинка времени нашего… Любая проверка бессмысленно, ибо кто проверит проверяющего?»
«Я все равно ничего не пойму, – сказал Глеб. – Чем больше я узнаю, тем меньше понимаю, что нужно делать.»
«А представляешь, каково творцам? Их знания не в пример огромнее. Должно быть, поэтому они ничего и не делают.»
«Но – зачем тогда все? Зачем нужен я? Только чтобы видеть и оценивать чужие промахи?»
«Каждый человек задает себе этот вопрос…»
