Транквилиум - страница 123

Форбидеры держали ситуацию под контролем и были убеждены, что это удастся им и впредь.

Ранним утром на исходе рождественской недели Светлана вышла из дома. Ей плохо спалось ночами, зато тянуло в сон днем. Стали отекать ноги. Живот вырос, и тот, кто был в животе, начал толкаться. И вот она вышла, набросив пуховый платок, из-под гнета крыш и стен. Всходило солнце, поднимаясь над далекой полосой морозного тумана. Доктор Фицпатрик рассказывал, что где-то в горах есть очень холодное ущелье: зимой его набивает снегом почти до краев, и снег не тает до июня.

Сейчас было около тридцати по Фаренгейту. Нежный иней лежал на траве. Стояла несравненная тишина.

Высоко в небе парила белая птица с тонкими неподвижными крыльями. Звенящая нить опускалась от нее до земли…

Для Андропова формально легкое ранение: пуля прошла сквозь околопочечную клетчатку навылет, не задев ни органов, ни крупных сосудов, – оказалось фатальным. Контузионная волна пули «взбодрила» хронические болезни почек, с которыми врачи уже не сумели справиться. О факте ранения знали девять человек, не считая родственников: два врача, медсестра, Чебриков, Туров, Василий Васильевич и три офицера охраны, слышавших выстрел, но не успевших вмешаться.

Все они были абсолютно надежными людьми.

Знакомство с Туровым и Василием Васильевичем стало для Чебрикова большим потрясением. О деятельности Тринадцатого до сих пор он ничего не знал.

Полковник Вильямс был в пути, паровой фрегат «Дайана» боролся со штормом южнее острова Росса, когда в Ньюхоупе пулей снайпера был смертельно ранен в голову и час спустя умер президент Хоук. Это случилось шестого января.

Днем раньше три основных профсоюза Мерриленда начали бессрочную политическую забастовку, требуя проведения выборов. В ночь после убийства штаб-квартиры их были разгромлены, несколько активистов растерзаны толпой. В ответ на это на улицах столицы выросли баррикады.

От самого дома и до тех пределов, где живой человеческий глаз переставал различать оттенки и беспомощно и смущенно прятался за веки, и только беспощадная оптика дальномеров и шершавых биноклей позволяла различить тонкую линию горизонта – тянулась ровная сизая ковыльная степь. Вблизи ковыль был неподвижен; вдали – ровно и бархатисто мерцал под затуманенным ранним солнцем; но на каком-то среднем расстоянии видно было, как возникает на нем мгновенный муаровый рисунок и тут же сменяется другим, как пробегают неясные встречные волны и погасают, как темные пятна и полосы неуловимо заполняются мягким меховым, или изломанным стеклянным, или текучим ртутным блеском; казалось, что ковыль – это шкура глубоко спящего теплого зверя. Небо под дымкой имело тот же самый сизый блеск. Два всадника вдали, очерченные невыносимо четко, ступали будто бы по облакам. Воздух еще помнил прохладу ночи. Девять раз отщелкали ходики на стене.

– …А все плохо, – Глеб хрустнул переплетенными пальцами. – Ну, наступаем. И что? Мы наступаем, они отходят. Коммуникации растянуты, как сопли. Подвоза почти нет, солдатики на подножном – и потому полвойска мается поносом. А когда на подножном – тут вам и мародерство, и кое-что похуже… и адмирал, по-моему, слишком уж сквозь пальцы на все это смотрит. Но и к стенке ставить – тоже, знаешь… В госпиталях не продохнуть. Бинтов мало, мазей нет. Давно не воевали, забыли, как это делается. А вот, понимаешь ли, наступаем. Просто у тех еще страшнее.

– Ну…

– Я тоже боялся. Еще сильнее, чем ты. А вот как раз перед отъездом моим – привезли казачки пятерых. Четверо отошли уже, один еще дышал, но без сознания, и доктор сказал, что шансов никаких. У всех пятерых вот здесь, как у тебя – оспины. Понимаешь? Лет всем по двадцать, по двадцать два. И вот на то, чтобы с ними совладать, положили казачки своих девятерых. Так что и автоматы им не слишком помогли. Поначалу только… ты помнишь.