– У вас есть Киплинг? – спросила, подавшись вперед, Светлана.
– Да! Причем и на английском, и на русском. Хотите почитать?
– Конечно! До сих пор мне попадались лишь его стихи, хотя я знаю, что он писал и прозу.
– Стихи – великолепны. При всей их простоте почему-то никто не понимает их до конца. Типичная реакция студентов такова: эти поэты Старого мира очень плохи, потому что я их не понимаю.
– Разве же только студенты? – вздохнул Борис Иванович.
– Но студенты просто по определению должны быть любопытными! Хотя бы любопытными… Посмотрите, как из нас вытравливается само это чувство: воспитанием, примерами, жалкой нашей прозой и версификацией… воспеванием покорности судьбе, сдержанности, послушания… а за проявление любопытства и самостоятельности – немедленное наказание от людей и судьбы!
– Я подозреваю, что все не так уж скверно, – сказал Сайрус. – Конечно, жизнь наша сконструирована так, что вознаграждается спокойствие и бесстрастность. Тем ярче Случаются исключения…
Светлана вздрогнула. Крошечные звездочки вспыхнули в груди, излучая тепло…
– Их не случается в литературе, вот в чем беда, – сказал доктор, покачав головой. – Ведь каждый пишущий убежден, что делает человечество светлее и чище. Более того, он считает, что обязан это делать. Людьми, Богом, законами, обычаями, образом жизни… Можно ли быть искренним по обязанности?
– То есть искренность вы полагаете самым главным в литературе? – спросила Светлана. – А как же мастерство, занимательность?..
– Я не могу сказать, что в ней – главное. Вот в пище соль – не основной же компонент, а без нее все приедается… Вы понимаете, что я хочу сказать? Взять стихи. И в хороших, и в посредственных присутствуют одни и те же компоненты: рифмы, размер, содержание… Но от чтения хороших стихов обязательно появляется холодок в спине. За все, что мы с тобой и что с детьми случится – вставай, иди на бой, в ворота гунн стучится. Наш мир давно угас, но не расстался с нами, и все, что есть у нас – лишь камень, сталь и пламя…
Будто пахнуло холодом от раскрытой двери.
– Право же, дорогой Фицпатрик, – начал Борис Иванович, но в дверях действительно кто-то возник, и Светлана видела лишь силуэт: громадный, под притолоку…
– Мое почтение, капитаны, – вошедший снял шляпу. Это был почтальон. – Мое почтение, доктор, леди Кэмпбелл… – прижав руку к груди, он поклонился. – Прошу прощения за столь поздний визит, но вам экстренное письмо, капитан Кэмпбелл, и я вынужден попросить вас подписать квитанцию… И печальное известие, леди и джентльмены: скончался наш сосед, сэр Бэнхэм. Похороны завтра, в час дня, в его усадьбе. Вы, вероятно, не успели познакомиться с ним, леди и сэр, но заверяю вас: это был исключительно хороший человек. Он очень много сделал для округи, и ваша школа, леди, возникла благодаря его попечительству. Весной все мы отметили его девяностолетие…
– Брайан, – спросил доктор почтальона, – вы в каком направлении сейчас поедете?
– Возвращаюсь в центральную контору, доктор.
– Тогда подождите меня одну минуту, поедем рядом. Исключительно приятно было побеседовать с вами… – он поклонился.
– И все-таки люди почему-то бегут не туда, а оттуда, – сказал Сайрус.
– Это так. Зато великие произведения созидаются не здесь, а там. Это наводит на размышления, не так ли?
Проводив гостей, задержались на лужайке перед домом. На западе, над невидимым морем, остывала заря. Звезды яростно мигали: над головой, в вышине, шла яростная борьба воздушных потоков. Внизу было тихо. И вдруг…
– Сайрус, смотри!
На востоке, над самыми горами, плавно двигалась по небу тусклая звездочка. Погасла… минуту плыла в обратном направлении. Опять погасла… и опять возникла. Будто тоновый огонь плывущей галсами яхты. Плывущей по небу яхты… Так длилось четверть часа. Потом все исчезло.
В экстренном письме, подписанном лордом Адмиралтейства адмиралом Ричем, капитану Сайрусу Кэмпбеллу, рыцарю, предлагалось немедленно прибыть в Порт-Блессед и принять под свое командование новейший линейный корабль «Артур». Дата, подпись, печать.
Ледяные тончайшие нити пронизали воздух…
Путь от Тюмени до Москвы проделали в «пыльном» вагоне. Вагон с выбитыми стеклами продувался навылет, ночью замерзала вода, хотя Глеб и приспособился топить уцелевшую вагонную печку «спионеренным» (ну и словечки у них!) у проводников углем. Тем же путем он разжился матрацами и одеялами. Кое-как заткнули окно, утеплили дверь; и все равно мерзли, жались друг к дружке, пили коньяк и крепкий чай. Глеб удивлялся сам себе: он испытывал слабое, но очень отчетливое чувство возвращения…
