Уразумев все это и уже зная, что наш Петрович со своим огромным подземным опытом работы крайне слаб в любых подсчетах, я взялся помогать ему. И через пару смен уже сам писал весь наряд, а Петрович только сидел рядом и подсказывал при необходимости отдельные горняцкие термины.
Считать я умел здорово, нашу бригаду уже не гоняли назад в шахту, а через некоторое время наша бригада вошла в такой авторитет, что уже получала пропуск в душевую еще до заполнения наряда, в уверенности, что нужная цифра точно будет. Правда, однажды я увидел несколько своих нарядов уже после прохождения через утверждение и обработки в бухгалтерии — они здорово были исчерканы красными чернилами. Так что первые уроки «туфты» я усвоил еще в шахте.
А другие бригады, поднявшись из шахты, укладывались под теплые трубы отопления и засыпали на полчасика, пока в разнарядочной решалась их судьба.
Как мы питались? Конечно, шахтеры, работающие на подземных работах, не голодали. Сейчас я, по прошествии стольких лет, могу ошибиться в каких-то цифрах, но, по-моему, система была такая: основная хлебная пайка была 800 граммов, что было явно недостаточно для такого тяжелого труда, но дополнительно к основной пайке существовал целый набор так называемых «дополнительных талонов». Хлебный талон — 100 г; горячий талон — полстакана или, выражаясь по-современному, сто миллилитров пшенной каши; холодный талон — 10 г свиного сала. Был еще, кажется, сахарный талон, но в этом я сейчас уже не уверен. Я не помню шкалу начисления талонов, но она не была слишком строгой, и все члены нашей бригады получали в основном хлеба по 1100–1200 граммов в соответствии с количеством прочих талонов.
Работники шахты, труд которых происходил на поверхности, получали значительно меньше, а люди, остающиеся в лагере, работающие и неработающие, просто голодали, и нам нередко приходилось подкармливать голодных детей, тощих и бледных.
И все-таки при таком, казалось бы, неплохом питании иногда и этого не хватало, и приходилось изыскивать какие-то другие способы получения дополнительных калорий. Так, например, я отпорол и продал кожаные леи со своих замечательных кавалерийских брюк. Другие тоже продавали у кого что было, хотя в этом нужно было проявлять большую осторожность, ибо приближались холода, а у лагерного начальства никаких приготовлений к обеспечению нас теплой одеждой не замечалось.
Между тем, допросы массово продолжались, и также продолжалось исчезновение из лагеря людей, хотя теперь это уже не следовало считать исчезновением, так как мы точно знали, что это означает просто отправку в Кемерово под военный трибунал. По лагерю прошел слух, что будет осуждена одна треть населения лагеря, а две трети будут расконвоированы и переведены в разряд «спецпереселенцев» на шесть лет, с работой на условиях и с зарплатой вольнонаемных, но без паспортов и без права выезжать из населенного пункта и самовольно менять место работы. Эту версию, как потом обнаруживалось, активно поддерживали и, возможно даже, сами запустили в народ следователи СМЕРШа, считая, очевидно, что это будет способствовать большему спокойствию в лагере.
Я нимало не сомневался в том, что моя судьба — это судьба тех двух третей, что уже ожидали расконвоирования и вольной жизни. При этом я рассуждал так: с советской точки зрения я был гораздо менее виновен, чем большинство моих товарищей. Чин у меня был невеликий, в 15-м корпусе я пробыл всего три с половиной месяца, ни в каких антипартизанских действиях, а это значит, в нападениях на населенные пункты, участия не принимал, с гражданским населением никаких отношений не имел, то есть был обыкновенным фронтовым солдатом, хотя и участвовал почти все время в боях, но только в оборонительных.
Это было, по-моему, нормальная логика, но советская логика, как выяснилось позже, еще хуже женской логики.
С самого начала, почти на следующий день после прибытия в лагерь, было объявлено, что нам самым строжайшим образом запрещается переписка, а если кто будет в этом изобличен, то попадет немедленно под трибунал и наказан будет жестоко. Опасность, конечно, была серьезной, но разве она могла остановить людей, не имевших связи с их родными и близкими в течение двух-трех-четырех лет и работавших вместе с вольнонаемными?
