Степан покачал головой. Ему очень понравился этот веселый парень.
— Я — уникум! — убежденно сказал Ванюшка. — Уникум! И даже двойной. Во-первых… — он загнул палец, — меня убили через неделю после конца войны. Во-вторых, я был мертвым целых пять минут и воскрес! А если не веришь — смотри!
Ванюшка распахнул халат и приподнял рубаху. На грудной клетке, прямо против сердца, была вмятина, затянутая нежно-розовой кожей. Сердце парня ритмично и сильно ударялось об эту тонкую преграду.
— Вот видишь, — парень с гордостью приложил руку к груди. — Стучит! А было в нем вот что!
На ладони у парня лежал крупный осколок с острыми рваными краями.
— Нет, ты правду говоришь? — Степан смотрел на Ванюшку почти с испугом.
— Даю честное слово гвардейца! — серьезно ответил тот. Меня смертельно ранили шестнадцатого мая под Лясной. Случилось так, что на нашем участке фашисты не захотели сдаваться в плен и побежали в гости к американцам. Пришлось их немного попридержать. Ну, задержали, конечно. А я в тот день, в шестнадцать ноль-ноль, как говорит товарищ майор, скончался на операционном столе. Записали, значит, в истории болезни: «Умер». Осталось дописать: «Похоронен там-то»… Лежу. Молчу. Не протестую. Ясное дело — неживой… Когда вдруг вбегает майор да как закричит: «Что же вы наделали, сякие-такие! Да вы знаете, кто это лежит? Это же — Ванюшка, герой-танкист! Вернуть его к жизни!» — Ванюшка улыбнулся и виновато добавил: — И вернули!
В сильном возбуждении Степан воскликнул:
— Hу и молодец ты, Ванюшка! Честное слово, молодец!
— Почему же молодец? — удивился тот. — Мое дело телячье… А вот майор — молодец! Нет, мало! Человек! С большой буквы, как Горький писал! Ты ему верь! Он мне рассказывал про тебя. Говорил, что начнет тебя учить. Соглашайся! Вот станешь хирургом, вернешь к жизни какого-нибудь парня, ну, такого как я… Да он тебя по гроб жизни не забудет! А ты сам что почувствуешь? Что у тебя — словно крылья выросли! Вот меня как оживляли: пропустили б еще минуту — и не стало бы танкиста Ванюшки! Закопали бы, сгнил бы… А то живу! Смеюсь! Дышу! И работать буду! — он обнажил руку и показал узловатые бицепсы. — Правда, бегать нельзя и курить… тоже нельзя. Но это — пустяк! Шофером стану работать. Ведь так?
— Да, Ванюшка! — тепло сказал Степан. — Спасибо тебе. Для меня сейчас многое стало ясно.
Он почувствовал себя бодрее, ему захотелось что-то делать, к чему-то стремиться.
В памяти всплыл профессор Браун, банки со взъерошенными больными крысами, пробирки и микроскопы, страшная пустота и безмолвие лаборатории в недрах гор… Это воспоминание было неприятным. Почему? Ведь дело, в конце концов, не в обстановке?
И Степан понял: в лаборатории Брауна он видел только подопытных зверьков. Во имя чего производились опыты? Во имя людей? Но их не видел там ни Степан, ни профессор Браун. Старик даже редко употреблял слово «человек». Он говорил «человечество» или «организм»… А майор Кривцов видел перед собой вот этого Ванюшку — коренастого, рыжеватого, с родинкой на девой щеке… Видел и знал, что у этого Ванюшки есть мать, что Ванюшка грудью защищал Родину и чуть не погиб в двадцать лет.
Долго, очень долго не спал в ту ночь Степан. А на следующий день он сказал майору Кривцову:
— Товарищ майор, нельзя ли мне посмотреть, как делаются операции?
— Ага! Сагитировал Ванюшка?! — засмеялся Кривцов. — Нет, дружище, рано! Вот если к первому сентября добьешься нормальной температуры — разрешу. А пока что, не желаешь ли прочесть хорошую книжицу?
Без особенного интереса Степан взял учебник хирургии и засунул его под матрац. Нет, он не хотел заниматься теорией — хватит с него книги профессора Брауна. Надо увидеть все собственными глазами.
Но прошел и сентябрь, и ноябрь, а здоровье Степана яе улучшалось. Только накануне нового года майор Кривцов сказал:
— Ну, Степа, завтра мы с тобой делаем операцию.
Чтобы не напугать Степана, майор решил показать простейшее удаление осколка под местным наркозом. Но едва лишь острый скальпель рассек кожу больного и показалась кровь, юноша побледнел, закрыл глаза и пошатнулся.
