Каждую ночь, едва лишь умолкало движение в подземном городе, Степан Рогов бросался к радиоприемнику.
Ласково, лукаво подмигивал зеленый глазок настройки. Тихим шорохом прокатывались по лаборатории атмосферные разряды. Но вот издалека, казалось из бесконечности, начинал звучать голос родной Москвы… В жар и в холод бросало подростка. Он чувствовал: расширяются дали, раскрывается пространство, и уже нет подземного города с его страшными казематами. Есть громадная планета, и над ней звучит тихий торжественный голос — голос Родины.
Родина ликовала. В сводках Совинформбюро передавались длиннейшие списки разгромленных частей гитлеровской армии и перечень захваченных советскими войсками трофеев. Назывались освобожденные населенные пункты, и даже не мелкие, а районные центры, города. Это было начало конца гитлеровской Германии.
Прослушав очередную сводку, Степан шептал, захлебываясь от волнения:
— Макс Максович, понимаете? Харьков освобожден! Харьков освобожден!.. Еще немного, еще несколько месяцев — и наши совсем выгонят фашистов! Наши придут сюда! Я приведу вас и скажу, что вы ничего плохого не сделали.
Профессор растерянно пожимал плечами:
— Харков… Шарков… Ошень карошо!
В эти дни Степан стал разговорчивее. Он рассказывал о том, как жил на привольной советской земле; как нагрянула война, и он стал партизаном; как попал в концлагерь, где ежедневно гибли десятки военнопленных; как бежал оттуда вместе с другими пленными, и профессор слушал его, опустив голову. Ничего этого он раньше не знад. Рушились все моральные критерии, пошатнулись основы пацифистской философии профессора Брауна, — неумолимые факты загоняли его в угол, откуда выхода не было.
…Прошло еще несколько томительных месяцев, и вот на весь мир загрохотала битва на Курской дуге. Советские войска прорвали фашистский фронт и перешли в решительное наступление.
Однажды утром, слушая сообщение Информбюро, Степан вдруг вскочил с места и закружился в сумасшедшей пляске, крича:
— Алексеевка! Освобождена Алексеевка!
Советские войска освободили родное село Степана. Но излив свой восторг, подросток насупился и за все утро не произнес ни слова.
Пришел шеф подземного города профессор Руффке — это был обычный день директорского осмотра лабораторий. Степан, как всегда, уселся в самом дальнем углу, но Браун видел, что мальчик смотрит на шефа особенно зло и ненавидяще.
Едва лишь за Руффке закрылась дверь, Степан тихо подошел к профессору:
— Макс Максович, я понял почти, все, что говорил этот фалист… Он сказал, что работа над вирусом «Д» заканчивается… Это вы помогли ему?
Профессор хотел возмутиться, прикрикнуть на Степана — кто дал право мальчишке допрашивать его? Но тут впервые со всей ясностью представился Максу Брауну весь ужас положения. Вирус «Д», заключенный пока что в небольшие стеклянные ампулы, мог умертвить сотни тысяч людей…
Опустив голову, Макс Браун заметался по лаборатории, наталкиваясь на предметы, потирая рукой лоб. Он хотел бы забыть обо всем в мире, ни о чем не думать…
Вдруг он остановился и обвел взглядом помещение. Все, что было таким обычным, примелькавшимся, стало совсем иным: серые стены… низкий потолок… длинные стеллажи у стен… на стеллажах банки с белыми крысами… стол, заставленный пробирками, колбами, ретортами… И ни одного окна!
Из этого каземата, глухого железобетонного гроба, не было выхода. Не было выхода и в жизни.
Степан сочувственно наблюдал за профессором. Он понимал, что переживает старик.
— Профессор!
Макс Браун молча обернулся. Степан подошел к нему вплотную и тихо сказал:
— Профессор… надо уничтожить вирус «Д».
Профессор отрицательно покачал головой:
— Невозможно. Они все предвидели: половина моих препаратов сразу же поступает в сейф директора института. Даже если эти ампулы, — он показал на пробирки с желтыми крестами, будут уничтожены, одной из тех, что хранятся у Руффке, вполне достаточно, чтобы вызвать страшнейшую эпидемию.
— А если уничтожить ампулы шефа?
— Как?
Степан не знал как. Может быть, схватить шефа, когда он в следующий раз зайдет в лабораторию, и заставить его отдать ампулы? Или пробраться к нему в кабинет и устроить разгром?..
