Так же ростом высок,
Так же крепок и мил,
Только мне изменил...
Это мне с детства запомнилось. С тридцатых годов. Как песни из кинофильмов. Песен тогда было много, хотя фильмов - мало. Но каждый фильм рождал песню, которую потом пели все мы - вся страна.
Частушки о дубке никакого отношения к фильмам не имели. А запомнились, как другие. Запомнились по деревне, которая и сейчас осталась деревней, хотя ехать к ней с моей Новопесчаной ближе, чем в Зюзино или в Химки. В деревне Перекрестино я слышал эти частушки. Слышал в тридцать восьмом, когда мы думали об Испании и даже о мировой революции, но не знали, не ведали, что наступит сорок первый год...
* * *
- Дуб стоеросовый! - сказал он мне. - Дуб! Чего ты понимаешь!
Я не знал, что ответить на такое. Все понимал: он и товарищи его выпили. А пьяные... И все же. Почему так? Что я сказал не так? Просто чтобы не галдели под окнами.
Я обиделся. Сначала за себя и, конечно, про себя. Потом ночью почему-то долго не мог уснуть. Опять вспомнил: почему обижают дуб? Ну ладно, про осину говорят как о тунеядке. Действительно, самая светлая страница осиновой истории - колы в сорок первом - сорок втором.
А дуб? Дерево из деревьев! Воспетое всеми и просто так - чудесное дерево!
Для меня особо.
В сорок четвертом я сам посадил такое... В Румынии, под Яссами, на могиле друга. Потом в сорок шестом, под Москвой, у нас в деревне. Говорят, дубы растут долго. Эти - оба - выросли быстро и скоро. Я видел, как они росли...
Так почему же...
Под утро я не выдержал и забрался в словарь Даля:
"В лесу дуб рубль, в столице по рублю спица";
"Когда лист с дуба и березы спал чисто, будет легкий год для людей и скота";
"Когда дуб развернулся в заячье ухо, сей овес, тул";
"Держись за дубок: дубок в землю глубок".
Про стоеросовый дуб - ни слова. А ведь ходит же такое слово по земле. С детства слышу...
* * *
Я знал его уже давно - лет десять. С той поры, как мы переехали в этот дом. Трезвый он здоровался. Выпивший - виновато проходил мимо меня, чуть кланяясь. Пьяный...
Впрочем, тут и начало рассказа.
Дядя Миша, слесарь-водопроводчик, мой сосед по дому, в деды мне годится. Мастер он отличный и ничуть не жук. Если его официально, по жэковской линии вызывать - все сделает, ни копейки не примет, больше того, возмутится: "Зачем обижаете?"
Другое дело, если не официально. Тут и рубль возьмет, и о литературе поговорит, и о политике, и спасибо скажет, и сам в благодарность предложит что-нибудь дополнительно - доброе. Например: "Давайте ведро вынесу!"
А если откажешься, хватает сам помойное ведро, добавляя: "Я мигом!"
И так не только с ведром. Двери скрипят - подгонит. У окна шпингалеты разболтались - заменит. Стекло треснувшее в форточке заметит - вставит новое.
Мы не раз дома вспоминали дядю Мишу, но, увы, реже по-доброму, хотя и знали его отменные заслуги.
По вечерам дядя Миша был сильно не в себе. Вот и начинались у нас разговоры о нем.
- Странный он человек, но в конце концов...
- Ведь какой вежливый, а тут...
- Хотя бы о людях подумал: дети, женщины...
Так приблизительно говорили жена, дочка, бабушка. А дядя Миша под окнами нашими, распив там, как положено, не единожды на троих, матерился в семь этажей. Матерился в адреса многие - внутренние и внешние. Тут и жэковские начальники были, зажимавшие прогрессивки, и американцы во Вьетнаме, греческие фашисты в связи с военным переворотом и китайские хунвейбины. Диапазон вечерне-ночных бесед дяди Миши был удивительно широк.
И я, соглашаясь с домашними, возмущался вместе с ними и все же почему-то старался оправдать дядю Мишу, хотя он и сказал мне это обидное: "Дуб стоеросовый".
Может быть, потому, что после брани своей во все и вся дядя Миша переходил на фронтовые воспоминания и говорил о местах мне знакомых и близких - о Яссах, Кишиневе, Плоешти, Констанце, Бухаресте...
* * *
Он стоит на поляне рядом с нашей пятистенкой - совсем еще молодой и уже взрослый, зрелый не по возрасту, ибо ему только тридцать. Он моложе меня, и я ему чуть завидую, хотя и знаю, что дубы живут на свете дольше людей. У него чудесные матовые листья - ажурные, как северные наши, редко встречающиеся сейчас кружева. Они то крошечные, то большие или вовсе огромные, в пол-ладони, и это правильно, поскольку он - вполне солидный дуб.
