— Давайте подойдем поближе и заглянем внутрь, — предлагала она, бывало, и надолго замирала перед дверью, глядя как зачарованная на исходящие паром куски льда, пока ее не начинала бить дрожь. Далее за ледником начиналась тропинка, которая вела к запертой красной часовне, стоявшей в окружении тисовых деревьев. Это было самое странное, самое тихое место на свете. Другого такого я не встречала. Здесь даже птицы не осмеливались петь. Мне не очень-то нравилось туда ходить, но Мод часто меня туда водила. Потому что рядом с часовней были могилы — там лежали все упокоившиеся ныне члены семьи Лилли, и здесь, отмеченная простой каменной плитой, была могила ее матери.
Она приходила туда и садилась — целый час могла просидеть, уставившись в одну точку. Ножницы ей, как оказалось, были нужны не для того, чтобы срезать цветы, а чтобы подравнивать траву вокруг плиты, а то место, где медными буквами было выложено имя ее матери, она дочиста протирала носовым платком.
Она терла и терла, до дрожи в руках, до испарины. Она не разрешала мне помогать. В самый первый день, когда я вызвалась помочь, она сказала:
— Это дочерний долг — следить за могилой матери. Прогуляйтесь пока и не смотрите за мной.
Ну что ж, я пошла бродить меж могил. Земля здесь была твердая, как железо, и звенела под ботинком. Я шагала и думала о собственной матери. У нее-то могилы нет, убийцам могил не положено. Их тела бросают в ров с негашеной известью.
Вы когда-нибудь сыпали солью на слизняка? Джон Врум так делал, и не раз, и давился от смеха, глядя, как слизняк пузырится. Как-то он сказал мне:
— Твоя мать так же пузырилась, и десять человек умерли от вони.
Больше он так не говорил. Потому что я взяла в кухне ножницы и приставила к его горлу. И сказала:
— Дурная кровь передается по наследству. Видишь?
У него стало такое лицо — вы бы видели!
Я подумала: какое лицо будет у Мод, если сказать ей, что за кровь течет в моих жилах?..
Но она не спросила. Только сидела, глядела на имя матери, высеченное в камне, а я тем временем топталась меж могил. В конце концов она вздохнула, огляделась по сторонам, провела рукой по глазам и надела капюшон.
— Какая здесь тоска! — сказала она. — Пойдемте-ка дальше.
И вывела меня из хоровода тисов — мы пошли назад, по дорожке, обсаженной кустарником, и, миновав опушку и домик-ледник, дошли до конца парка.
Далее, если пройти по тропинке вдоль стены, вы упирались в калитку. У Мод был ключ от нее. Выйдя за калитку, вы оказывались на берегу реки. Из дома реки не было видно. Здесь, у старой полусгнившей пристани, лежала вверх дном плоскодонка, на ней можно было посидеть. Речка была неширокая, вода мутная, течение едва заметно, зато рыба клевала превосходно. Весь берег покрывали камышовые заросли, высокие и густые.
У их кромки Мод замедлила шаг и боязливо поглядела туда, где мрачные кущи смыкались с водой. Наверное, опасалась змей. Потом вдруг вырвала из земли тростинку, сломала ее и села, прижимая к пухлым губам трубочку.
Я присела рядом с ней. День был безветренный, но холодный, и такая стояла тишина — ушам больно. Воздух был чист и прозрачен.
— Симпатичная речушка, — сказала я, просто так, из вежливости.
Мимо проплывала баржа. Мужчины, завидев нас, сняли шляпы. Я помахала им рукой.
— В Лондон идут, — заметила Мод, глядя им вслед.
— В Лондон?
Она кивнула.
Я тогда не знала — откуда мне знать? — что эта полоска воды и есть наша Темза. Я подумала, она имела в виду, что эта речушка потом впадает в другую реку. И все же при мысли о том, что когда-нибудь эта баржа окажется в городе — а может быть, даже проплывет под Лондонским мостом, — я не удержалась от вздоха. И долго провожала ее взглядом, пока она не скрылась за излучиной реки и не пропала из виду. Тарахтенье затихло, дым поднялся в серое небо и растаял. Воздух снова стал прозрачен. Мод сидела, все так же прижимая к губам тростинку, и взгляд ее был задумчив. Я набрала камушков и стала бросать их в воду. Она смотрела, как я это делаю, жмурясь при каждом всплеске. Потом повела меня назад к дому.
Мы с ней вернулись в гостиную. Она достала рукоделие — какую-то бесцветную, бесформенную тряпицу, уж не знаю, может, должна была выйти скатерка или еще что… Другого шитья в ее руках я никогда не видела. Она работала в перчатках и очень неумело, швы получались кривые, так что половину приходилось распарывать. Мука мученическая смотреть на такое. Мы уселись рядком у камина, где мирно потрескивал огонь, и время от времени перебрасывались словами — о чем говорили, не вспомню, — пока не стемнело. Служанка принесла свечи. Поднялся ветер, стекла в окне мерзко задребезжали. Я про себя помолилась: «Господи, сделай так, чтобы Джентльмен поскорее приехал! Еще неделю такой жизни — и я с тоски подохну». И зевнула во весь рот. Мод посмотрела на меня и тоже зевнула, а я — за ней. В конце концов она отложила рукоделие, подобрала ноги и, склонившись на ручку кресла, казалось, задремала.
