— Есть письмо. Я нашла письмо в платье миссис Саксби…
Говоря это, я провела рукой по своему платью — документ был при мне, я его нащупала, но она ничего не сказала на это, и я подумала — и поняла по выражению ее лица, — что она знает, о каком письме идет речь и что в нем написано. И от этого на какой-то миг, не желая того, я вдруг снова ее возненавидела — всего на краткий миг, а когда он прошел, я почувствовала, что сил у меня не осталось.
Я подошла к окну и присела на подоконник.
— Я заплатила одному человеку, и мне его прочли. А потом я заболела.
— Прости, — прошептала она. — Сью, прости меня.
А сама все равно не подошла ко мне. Я отерла пот со лба.
— Меня подвезли на телеге. Сказали, твой дядя умер. И никто тут не живет, кроме мистера Пея…
— Мистера Пея? — Она нахмурилась. — Мистер Пей ушел.
— Они сказали, один слуга остался.
— Это они про Уильяма Инкера. Он действительно прислуживает мне. А его жена мне готовит. И больше никого.
— Только они и ты? В таком большом доме. — Я огляделась вокруг и поежилась. — И не страшно тебе?
Она пожала плечами, посмотрела на свои руки.
— Чего мне теперь бояться?
И то, как мрачно она это произнесла, поведало мне о многом. Так что я даже не сразу нашлась что ответить. И постаралась говорить спокойнее.
— Когда ты узнала? — спросила я. — Когда узнала все — про нас? С самого начала?
Она отрицательно покачала головой:
— Нет, не тогда. Только когда Ричард привез меня в Лондон. Тогда она… — Покраснела, но вскинула голову. — Тогда мне рассказали.
— А не раньше? — спросила я.
— Не раньше.
— Выходит, тебя тоже обманули.
Раньше мне приятно было так думать. Теперь же это стало частью той долгой, нескончаемой муки, в которой я пребывала последние девять месяцев. Какое-то время мы обе молчали. Я отвернулась и прижалась к стеклу щекой. Стекло было холодное. Дождь все лил и лил. Тяжелые струи долбили по гравию под окном, камушки подпрыгивали в лунках. Лужайка была вся какая-то побитая. Меж черных ветвей я разглядела вдали зеленые кроны тисов и островерхую крышу краснокирпичной часовни.
— Там лежит моя мать, — сказала я. — А я стояла над ее могилой и ни о чем не знала. Я думала, моя мать преступница, убийца.
— А я думала, моя мать сошла с ума, — печально произнесла она. — А оказалось…
Она не договорила. И я тоже не смогла произнести это вслух. Пока что. Но, обернувшись, я снова посмотрела на нее и, проглотив горький ком, сказала:
— Ты навещала ее в тюрьме.
Это я вспомнила слова надзирательницы.
Она кивнула.
— Она говорила о тебе, — сказала она.
— Обо мне? И что же?
— Надеется, что ты никогда ничего не узнаешь. Что она лучше бы десять раз дала себя повесить, только бы ты не узнала. Еще говорила, что они с твоей матерью плохо придумали. Хотели сделать из тебя простую девчонку, а это все равно что спрятать бриллиант в грязи. Грязь засохнет и отвалится…
Я закрыла глаза. Когда я их наконец открыла, она уже была совсем близко.
— Сью, этот дом — твой.
— Мне он не нужен.
— И деньги твои. Половина материнского состояния. Если желаешь — все. Мне ничего не надо. Ты будешь богатой.
— Я не хочу быть богатой. И никогда не хотела. Мне нужна только…
Я не договорила. Сердце мое дрогнуло. Глаза ее так близко, совсем рядом… Я вспомнила, как в последний раз видела ее — не на суде, нет, а в ту ночь, когда умер Джентльмен. Глаза ее сверкали тогда. Теперь в них не было блеска. И волосы, завитые тогда, теперь гладко расчесаны и забраны сзади ленточкой. Руки без перчаток и, как я уже говорила, перепачканы чернилами. На лбу тоже чернильное пятно — видно, пальцем провела. Платье на ней темное и длинное, но не до полу. Шелковое, с застежками спереди. Верхний крючок расстегнут. Я увидела, как пульсирует жилка на ее шее. И отвернулась.
Потом посмотрела ей прямо в глаза.
— Мне нужна только ты.
Она вспыхнула. Протянула руки, шагнула ко мне… Но нет, отвернулась и пошла к своему столу. Потрогала листок бумаги, подняла с полу перо.
— Ты меня совсем не знаешь. И никогда не знала. Есть вещи…
Она глубоко вздохнула и не стала продолжать.
— Какие вещи?
Она не ответила. Я слезла с подоконника и пошла к ней.
