Но теперь в кухне стал первым человеком сын постоялки. Вихрастый, горбоносый, неутомимо подвижной, с бойкими, всё замечавшими глазами на круглом лице, он рано утром деловито сбегал с верха и здоровался, протягивая руку со сломанными ногтями.
— Я буду вам помогать, Наташа!
В коротенькой рыжей курточке, видимо, перешитой из мужского пиджака, в толстых штанах и валенках, обшитых кожей, в котиковой, всегда сдвинутой на затылок шапочке, он усаживался около Натальи чистить овощи и на расспросы её отвечал тоном зрелого, бывалого человека.
— Как же вы, миленький, ехали-то?
— Очень просто, — на лошадях!
— Чай, городов-то сколько видели?
Прищурив глаза, он перечислял:
— Екатеринбург, Пермь, Сарапуль, — лучше всех — Казань! Там цирк, и одна лошадь была — как тигр!
— Ой, господи! — вздыхала Наталья.
— Полосатая, а ноги — длинные, и от неё ничего нельзя спрятать…
Подробно рассказав о лошади, подобной тигру, или ещё о каком-нибудь чуде, он стряхивал с колен облупки картофеля, оглядывался и говорил:
— Шакир, давайте чего-нибудь делать!
— Айда, завод глядим!
На пустыре Борю встречали широкими улыбками, любопытными взглядами.
— С добреньким утречком!
Взмахивая шапкой, Борис Акимович солидно отвечал:
— Здравствуйте, господа! Бог на помощь!
— Благодарим! — отвечали господа, шлёпая лаптями по натоптанной земле.
— Маркуша! Давайте мне работу!
— На-ко, миляга, на! — сиповато говорил Маркуша, скуластый, обросший рыжей шерстью, с узенькими невидными глазками. Его большой рот раздвигался до мохнатых, острых, как у зверя, ушей, сторожко прижавшихся к черепу, и обнажались широкие жёлтые зубы.
— Ты, Боря, остерегайся его! — предупредили однажды Борю мужики. — Он колдун, околдует тебя!
Человек семи лет от роду пренебрежительно ответил:
— Колдуны — это только в сказках, а на земле нет их!
В сыром воздухе, полном сладковатого запаха увядших трав, рассыпался хохот:
— Ах, мать честная, а?
— Маркух — слыхал?
— Нету, брат, тебя…
Полуслепой Иван гладил мальчика по спине, причитая:
— Ой ты, забава, — ой ты, малая божья косточка!
Маркуша тряс животом, а Шакир смотрел на всех тревожно, прищурив глаза.
Кожемякин, с удивлением следя за мальчиком, избегал бесед с ним: несколько попыток разговориться с Борей кончились неудачно, ответы и вопросы маленького постояльца были невразумительны и часто казались дерзкими.
— Нравится тебе у меня? — спросил он однажды. Мальчик взмахнул ресницами, сдвинул шапку на затылок.
— Разве я у вас?
— А как? Дом-от чей? Мой! И двор и завод…
— А город?
— Город — царёв.
Боря подумал.
— Вы что делаете?
— Я? Верёвку, канат…
— Нет, — топнув ногой, повторил Боря, — что делаете вы?
— Я? Я — хозяин, слежу за всеми…
— Вас вовсе и не видно!
— А твой тятя что делал?
— Тятя — это кто?
— Отец, — али не знаешь?
— Отец называется — папа.
— Ну, папа! У нас папой ребятёнки белый хлеб зовут. Так он чем занимался, папа-то?
— Он?
Боря нахмурился, подумал.
— Книги читал. Потом — писал письма. Потом карты рисовал. Он сильно хворал, кашлял всё, даже и ночью. Потом — умер.
И, оглянув двор, накрытый серым небом, мальчик ушёл, а тридцатилетний человек, глядя вслед ему, думал: «Врёт чего-то!»
В другой раз он осведомился:
— Как мамаша — здорова?
Боря, поклонясь, ответил:
— Благодарю вас, да, здорова.
«Ишь ты!» — приятно удивлённый вежливостью, воскликнул Матвей про себя.
— Не скучает она?
— Она — большая! — вразумительно ответил мальчик. — Это только маленьким бывает скучно.
— Ну, — я вот тоже большой, а скучаю!
Тогда Борис посоветовал ему:
— А вы возьмите книжку и почитайте. Робинзона или «Родное слово», — лучше Робинзона!
«Какое родное слово? О чём?» — соображал Матвей.
И каждый раз Боря оставлял в голове взрослого человека какие-то досадные занозы. Вызывая удивление бойкостью своих речей, мальчик будил почти неприязненное чувство отсутствием почтения к старшим, а дружба его с Шакиром задевала самолюбие Кожемякина. Иногда он озадачивал нелепыми вопросами, на которые ничего нельзя было ответить, — сдвинет брови, точно мать, и настойчиво допытывается:
— Почему здесь много ворон?
— Ну, разве это можно знать?
— А почему нельзя? Запрещается?
