Жена благодарит за память и просит передать привет.
Любящий вас Лев Толстой.
2 сентября 1907 г.»
Итак, даже после вскрытия чисто исторической неверности гипотезы, которая легла в основание «Записок Федора Кузьмича», — великий художник считал самый образ прелестным и внутренно правдивым. И действительно, кто бы ни скрывался под именем отшельника Федора, — император Александр или незаконный сын Павла, разметавший бурную жизнь по океанам и ушедший от мира в глушь сибирских лесов… может быть, еще кто-нибудь третий, — во всяком случае, драма этой жизни глубоко родственна основным, самым глубоким и интимным стремлениям собственной души великого писателя…
Процесс редактора «Русского богатства»>*
В начале 1912 года в «Русское богатство» были присланы в рукописи «Записки Федора Кузьмича» Л. Н. Толстого. А. М. Хирьяков, один из редакторов-распорядителей посмертных изданий великого писателя, предупреждал редакцию журнала, что этот рассказ был уже на рассмотрении «цензуры» и что его «не посоветовали» вводить в посмертное издание. Иными словами: рассказ не пропущен предварительной цензурой, которая, как известно, в России уничтожена.
Мы понимаем побуждения издателей посмертных произведений гениального русского писателя; они имели в виду обеспечить издание, имевшее, как известно, филантропические цели, от конфискации. Нам, однако, вопрос этот представлялся в другом виде: мы всегда держались взгляда, что русские писатели и русские журналы не в праве, среди хаоса теперешних цензурных взглядов и порядков, слагать с себя трудную и ответственную задачу — отстаивать на свой страх и риск ту меру свободы слова, какая определяется пределами, — неясными, правда, и спорными, — но все же пределами закона. И вот почему, когда нам принесли «Записки Федора Кузьмича» с предупреждением, что «полуофициально» они уже «запрещены цензурой», редакция «Русского богатства» не сочла себя в праве считаться с этим партикулярным актом несуществующей цензурной инстанции и стала рассматривать произведение Л. Н. Толстого исключительно с точки зрения существующих законов. Редакция знала, конечно, что раз уже цензура определила степень «незаконности» рассказа с своей точки зрения, то журнал подвергается риску: книжка может быть задержана, а редактор рискует судом. При этом мы не могли рассчитывать даже на то, что русский читатель именно от нас получит произведение Толстого. Мы должны были предвидеть, что издатели накинутся на «Записки» и выпустят их раньше, чем книжка «Русского богатства» прорвется через цензурные и судебные преграды… Вообще, нам предстояла неблагодарная роль библейского хлебодара из сна Иосифа. Как известно, этот злополучный придворный сановник видел во сне, будто он несет на голове корзину с хлебами. Птицы небесные расклевали хлебы, а сам хлебодар был вдобавок казнен.
Все это так и случилось: цензура официально поддержала свое партикулярно высказанное мнение. Февральская книжка с рассказом Толстого была задержана. Судебная палата утвердила арест и разрешила выпустить книгу лишь по исключении восемнадцати строк, начинающихся словами: «Кто не имел несчастья родиться в царской семье…» Началась длинная процедура: иные почтовые чиновники вырезали шестнадцать строк, другие всю страницу, третьи всю статью. Кое-где не выдавалась вся книга. Но уже из этого стало очевидно, что партикулярные «советы» цензуры были (что естественно) гораздо суровее судебной репрессии. Оказалось, что рассказ Толстого может все-таки появиться с исключением отдельных мест, и мелкие издатели, зорко следившие за опытом «Русского богатства», не выждав даже заключительного акта судебной борьбы, выпустили рассказ с этими купюрами.
Такова история появления в России одного из замечательных посмертных произведений Толстого, в которое он вложил, кроме художественных, еще и интимные откровения собственной души. Цензура встретила его конфискацией и запрещением. Судебная палата утвердила эту репрессию, и редактор «Русского богатства» был предан суду по обвинению в «дерзостном неуважении к верховной власти».
