Первое время Гуже очень стеснялся Жервезы. Однако прошло несколько недель, и он к ней привык. Он поджидал ее, чтобы помочь отнести узлы с бельем, обращался с ней с грубоватой фамильярностью, как с сестрой, и вырезал для нее картинки. Но вот, как-то утром, он вошел к Купо, не постучав, и застал ее полураздетой за умываньем. После этого он целую неделю не смотрел ей в глаза, так что и она в конце концов стала краснеть при встрече с ним.
Купо, бойкий и развязный, настоящий парижанин, считал Гуже простофилей. Конечно, хорошо, что он не пьяница, не пристает на улице к девчонкам, но все же мужчина должен быть мужчиной, иначе пусть уж просто носит юбку! Он высмеивал его в присутствии Жервезы и уверял, будто тот заигрывает со всеми красотками в квартале, а «сердцеед» Гуже яростно отнекивался. Однако это не мешало им быть добрыми друзьями. Они поджидали друг друга по утрам, вместе шли на работу и по дороге домой иногда выпивали по кружке пива. После крестин они перешли на «ты»: когда говоришь «вы», получается слишком длинно. Но дальше их дружба не шла, пока Желтая Борода не оказал Смородинному Листу крупную услугу — такую услугу, о которой помнят всю жизнь. Дело было второго декабря. Кровельщик ради смеха надумал пойти поглядеть на восстание; по правде говоря, ему было наплевать и на Бонапарта, и на Республику, и вообще на всю эту шумиху, — просто он любил запах пороха, его веселили выстрелы. И Купо, наверно, сцапали бы у баррикады, если б тут случайно не оказался кузнец, который заслонил его своим могучим телом и помог удрать. Возвращаясь по улице Фобур-Пуассоньер, Гуже шел крупным шагом, сердито нахмурившись. Он интересовался политикой и был республиканцем, но умеренным: стоял за справедливость и за благо народа. Однако в перестрелке он не участвовал и объяснил почему: нечего народу таскать из огня каштаны для буржуазии, которая потом все равно сядет ему на шею; в феврале и июле рабочие получили хороший урок; теперь-то уж предместья не станут лезть в драку, пусть город сам разделывается, как знает. Затем, поднявшись в гору по улице Пуассонье, Гуже обернулся и поглядел на Париж: а все же там внизу затевается грязное дело, народ когда-нибудь раскается, что смотрел на все эти козни и сидел сложа руки. Но Купо посмеивался, обзывая ослами тех, кто рискует собственной шкурой ради того, чтобы проклятые бездельники, заседающие в палате, получали свои двадцать пять франков. Вечером Купо пригласил мать и сына Гуже поужинать. За сладким Смородинный Лист и Желтая Борода расцеловались в обе щеки. Теперь они стали друзьями до гроба.
Три года жизнь двух семей по обе стороны площадки текла спокойно, без всяких событий. Жервеза нянчила дочку и умудрялась терять не больше двух рабочих дней в неделю. Она стала искусной гладильщицей и зарабатывала до трех франков в день, поэтому она решила отдать Этьена, которому уже исполнилось семь лет, в небольшой пансион на улице Шартр, где за ученье брали сто су. Несмотря на то что Купо растили двух детей, они каждый месяц откладывали на книжку двадцать, а то и тридцать франков. Когда они накопили шестьсот франков, Жервеза потеряла покой: ее преследовала честолюбивая мечта подыскать небольшое помещение, нанять работниц и открыть собственную прачечную. Она все уже высчитала. Если дело пойдет, через двадцать лет они скопят небольшой капитал и заживут где-нибудь в деревне на ренту. Но она никак не могла решиться. Она говорила, что не спеша присматривает помещение, а сама старалась все хорошенько обдумать: ведь деньги лежат и есть не просят, напротив — даже дают приплод. За три года Жервеза осуществила только одну мечту: купила в рассрочку большие часы из палисандрового дерева с витыми колонками и блестящим медным маятником; ей пришлось выплачивать за них целый год — по двадцать су в неделю. Она сердилась, когда Купо пытался их заводить, она одна имела право снимать с них стеклянный колпак; Жервеза протирала колонки с таким благоговением, будто комод с мраморной доской превратился в алтарь. Под колпаком, за часами, она прятала сберегательную книжку. И часто, мечтая о своей прачечной, она надолго забывалась, пристально следя за движением стрелок, как будто ждала особой, торжественной минуты, чтобы принять наконец решение.
