Затем свадебное шествие направилось в длинную галерею, где помещались произведения итальянской и фламандской школы. И снова пошли картины, картины без конца: какие-то святые, мужчины и женщины с чужими, непонятными лицами, почерневшие пейзажи, странные пожелтевшие звери, беспорядочное нагромождение людей и вещей; от этого утомительного мелькания красок у всех разболелись головы. Мадинье больше не разговаривал и медленно вел свой кортеж; все следовали за ним в полном порядке, свернув головы набок и вытаращив глаза. Перед взором ошеломленных невежд проходила многовековая история искусств: трогательная простота примитивов, пышность венецианцев, щедрая, полная света живопись голландцев. Но всех гораздо больше занимали живые художники, которые расставили свои мольберты среди публики и, нимало не смущаясь, копировали картины. Особенно поразила их одна пожилая художница — она взгромоздилась на высокую лестницу и толстой кистью малевала бледно-голубое небо на огромном холсте. Вскоре по музею пронесся слух, что в Лувр забрела свадьба, и со всех сторон стали сбегаться художники, фыркая от смеха. Любопытные спешили вперед и усаживались на скамейках, чтобы с удобством рассмотреть шествие, а служители кусали губы, стараясь сохранить серьезность и удержаться от насмешливых замечаний. Между тем компания, устав и утратив почтительность, волочила ноги в подбитых гвоздями башмаках и громко топала каблуками по гулкому паркету. Казалось, будто в пустые, строгие залы ворвалось целое стадо.
Мадинье молчал: он готовил новый эффект. Теперь он направился прямо к «Деревенскому празднику» Рубенса. Тут, по-прежнему молча, он указал на картину, весело подмигнув обществу. Подходя вплотную, дамы краснели и стыдливо отворачивались, слегка взвизгивая. Мужчины удерживали дам, хохоча и отыскивая непристойные подробности.
— Глядите, глядите! — повторял Бош. — За это стоит заплатить. Вот тут один парень блюет. А там другой поливает одуванчики. А этот… Глядите, этот-то что вытворяет… Ну и ну! Хороши, нечего сказать!
— Теперь пошли, — сказал Мадинье, гордый своим успехом. — Тут больше нечего смотреть.
Шествие повернуло назад, снова прошло через Квадратный зал и через галерею Аполлона. Г-жа Лера и мадемуазель Реманжу жаловались, что у них ноги подгибаются от усталости. Но Мадинье хотел показать супругам Лорийе старинные золотые украшения. Это совсем рядом, в маленькой комнате, он найдет ее даже с закрытыми глазами. Однако он сбился с пути и потащил все общество через множество пустынных холодных зал с рядами длинных стеклянных витрин, уставленных бесчисленным количеством разбитых горшков и каких-то маленьких уродцев. Все дрожали от холода и помирали со скуки. Потом, разыскивая выход, они попали в отдел рисунков. И снова начался бесконечный поход: рисункам не было конца, залы следовали за залами, все стены были увешаны какими-то дурацкими картинками под стеклом, в которых не было ничего забавного. Мадинье терял голову, но не хотел признаться, что заблудился, и, увидев лестницу, заставил всех подняться этажом выше. На этот раз они оказались в морском музее и бродили среди моделей пушек и инструментов, среди рельефных карт и похожих на игрушки кораблей. Наконец они заметили еще лестницу вдали, но добрались до нее только через четверть часа. Спустившись вниз, они снова оказались в дебрях рисунков. Тут всех охватило отчаяние, и они пустились через залы наугад, все так же пара за парой, а Мадинье, возглавлявший это шествие, вытирал потный лоб и в бешенстве уверял, будто администрация переставила двери. Сторожа и посетители провожали их удивленными взглядами. За какие-нибудь двадцать минут они вновь обежали и Квадратный зал, и Французскую галерею, и комнаты с длинными витринами, где спали маленькие восточные божки. Они боялись, что им уже никогда не выбраться отсюда. Не чуя ног от усталости, ошалевшая, расстроенная свадьба с грохотом проносилась по залам, а шествие замыкал громадный живот г-жи Годрон.
— Музей закрывается! Музей закрывается! — послышались зычные голоса служителей.
