А потом начинала снова:
— Это тебе, это твоей сестре, а это Лантье… Передай от меня, когда их увидишь… Смотри не забудь: это Лантье, это сестре, это тебе… Хлоп! Хлоп! Марго на речке… Хлоп! Хлоп! Вальком бьет…
Пришлось силой вырвать Виржини у нее из рук. Дылда Виржини, вся в слезах, багровая, посрамленная, схватила свое белье и убежала прочь; она была побеждена. Между тем Жервеза отыскала оторванный рукав своей кофточки и оправила юбку. У нее болела рука, и она попросила г-жу Бош взвалить белье ей на плечо. Привратница болтала, с волнением вспоминая все подробности драки, и предлагала осмотреть Жервезу:
— Ведь она могла вам что-нибудь сломать… Я ясно слышала какой-то хруст…
Но Жервезе хотелось поскорей уйти отсюда. Она не отвечала ни на сочувственные возгласы, ни на шумное одобрение прачек, толпившихся возле нее в своих длинных фартуках. С бельем на плече она поспешила к дверям, где ее ждали дети.
— С вас два су, за два часа, — остановила ее хозяйка прачечной, уже сидевшая в своей застекленной будке.
Какие два су? Жервеза никак не могла сообразить, что с нее требуют плату за стирку. Наконец поняла и отдала два су. Сильно прихрамывая под тяжестью сырого белья, давившего ей на плечо, она вышла вся мокрая, с синяком на руке и окровавленной щекой, таща за руки Этьена и Клода, которые семенили рядом с ней; они все еще дрожали и всхлипывали, размазывая слезы по лицу.
А прачечная снова загудела, словно в плотине открыли шлюзы. Прачки съели весь хлеб, выпили вино и, возбужденные потасовкой, потные, раскрасневшиеся, колотили вальками с удвоенной силой. Опять вдоль лавок бешено заработали руки, угловатые фигуры с перекошенными плечами и согнутыми спинами задвигались, как марионетки, выпрямляясь и складываясь пополам, словно на шарнирах. Женщины вновь перекликались из конца в конец широкого прохода. Брань, смех, сальные словечки тонули в неумолчном плеске воды. Плевались краны, с шумом опрокидывались ведра, под лавками текли мутные реки. Был самый разгар послеобеденной работы, — вальки мерно колотили белье. В громадной комнате пар порыжел от солнца, лучи которого пробивались золотыми зайчиками сквозь дыры в занавесках. Душный воздух был насыщен мыльными испарениями. Вдруг все помещение наполнилось густыми белыми клубами: громадная крышка котла, где кипятилось белье, автоматически поднялась на зубчатом стержне, и зияющая пасть медного чана, вмазанного в кирпичный фундамент, стала извергать вихри пара, пропитанного сладковатым запахом поташа. А рядом работали отжимочные машины: кипы белья складывали в чугунные цилиндры, воду выжимали под прессом одним поворотом колеса, а машина пыхтела, хрипела и сотрясала всю прачечную, непрерывно работая своими стальными руками.
Войдя в подворотню гостиницы «Добро пожаловать», Жервеза снова расплакалась. В этой узкой темной подворотне, с проложенной вдоль стены сточной канавой, ее обдало знакомым зловонием, и она вспомнила время, прожитое здесь с Лантье, — две недели нищеты и ссор, о которых она думала теперь с горьким сожалением. Никогда еще она не чувствовала себя такой покинутой и одинокой.
Она поднялась наверх; опустевшая комната была залита солнцем, врывавшимся в открытое окно. Сноп света с танцующими в нем золотыми пылинками еще сильнее подчеркивал убожество ее жилища — закопченный потолок, рваные обои на стенах. У камина на гвозде висела только женская косынка, скрученная жгутом. Детская кровать была вытащена на середину комнаты, и за ней виднелся комод с выдвинутыми и опустошенными ящиками. Лантье помылся перед уходом и извел всю помаду — на два су помады, завернутой в игральную карту; в тазу осталась грязная вода.
Он ничего не забыл. Угол, где раньше стоял сундук, казался Жервезе зияющей пропастью. Лантье забрал даже круглое зеркальце, висевшее на оконной задвижке. Жервезу вдруг охватила тревога, смутное предчувствие, и она быстро взглянула на камин: Лантье унес и ломбардные квитанции — нежно-розовая пачка, лежавшая между подсвечниками, исчезла.
Жервеза перекинула белье через спинку стула; она стояла посреди комнаты, озираясь по сторонам, до того ошеломленная, что не могла даже плакать. У нее осталось только одно су из четырех, отложенных на стирку. Услышав у окна беспечный смех Клода и Этьена, она подошла к ним, прижала к себе их головки и на минуту замерла, вглядываясь в серую улицу, где утром она видела пробуждение рабочего люда, начало кипучей жизни Парижа. А сейчас над раскаленной мостовой, истоптанной человеческим стадом, поднималось горячее марево, оно колыхалось над городом и расплывалось за городской стеной. И вот на эту пышущую жаром мостовую ее выбросили одну с двумя малышами; она скользила взглядом по внешним бульварам, влево, вправо, из конца в конец, и в ней поднимался безмерный ужас, будто отныне вся жизнь ее должна замкнуться здесь — между бойней и больницей.
