— Текст, текст, — радостно думал Вильгельм, раскрывая походную Библию, — надо найти текст, надо прочесть проповедь, надо, надо…
Но в тексте оказалось не то, что надо, и сразу стало тяжело почти до отчаяния, до смертельного холода и тоски. Потом снова счастье. Потом опять отчаяние и тоска. Это начиналась бессонница с ее судорогами и отвращением к жизни. А он еще не раздевался — что же будет, когда он ляжет? Тоска!
Тоска!
И тогда ему пришла счастливая мысль: среди пленных, захваченных сегодня, вероятно, есть кто-нибудь с головой, с кем можно говорить и даже спорить. Это великолепно: спорить! Он позволит пленному выражать свои мысли, а потом заговорит сам и очарует его, непривычного к разговору с царями. Даже отпустит его: пусть пойдет к своим и всему миру расскажет, что думает император Вильгельм, такой великий и страшный и такой простой.
Но непременно с головой!
Часть 2
Это был русский революционер, эмигрант, уже много лет живший в Бельгии и занимавший кафедру в Брюссельском университете. Он был не первой молодости, но пошел добровольцем в бельгийскую маленькую армию, участвовал уже в нескольких боях и отличился; в плен он был взят в штыковом бою и по счастливой случайности, всегда спасавшей его, не получил ни одной раны. Он также не спал, когда его очень вежливо пригласили во дворец, каким стал Гранд-отель; если не знать, что он русский, то его легко можно было принять за бельгийца или северного француза; и если знать — то и его небольшая светлая бородка и серые глаза, утомленные чтением, казались чем-то до чрезвычайности русским, ни на что другое не похожим. Но в списки пленных он еще не попал; даже свои считали его бельгийцем, и таким он и был приведен к Вильгельму. Было приказано, впрочем, не приводить только англичан.
Пленный поклонился, Вильгельм также. Вильгельм смотрел прямо и пристально по привычке, пленный также — и от огромного интереса, который возбуждал в нем император, и также по привычке. Он был без оружия и тщательно обыскан, прежде чем войти к императору, и все это знал Вильгельм, приказав оставить их вдвоем.
— Вы устали? Садитесь, — приказал Вильгельм. Пленный сел.
— Хотите курить? — спросил Вильгельм, улыбнувшись.
— Хочу, — ответил, также улыбнувшись, пленный и все также прямо смотрел на желтое, дергающееся лицо Вильгельма. Последний, по немецкому обыкновению, рукой передал ему сигару: обрезана, курите. Сам же отпил из бокала шампанского и сел, резко отвернув полу сюртука.
«Уж не пьян ли он?» — подумал пленный с недоумением. Вильгельм спросил:
— Бельгиец?
— Я занимаю кафедру в Брюссельском университете. Профессор, доктор прав.
— А! Очень приятно, господин профессор. Ланд-штурм?
— Нет, волонтер. Вильгельм усмехнулся:
— А! Это интересно. Значит, против меня?
— Да, и против вас.
«Он не титулует меня, но голова! — это видно». И, подумав, спросил:
— А как себя чувствует король Альберт? — Я не знаю, как чувствует себя король Альберт. Вероятно, плохо.
Он ответил просто и спокойно, и от этого спокойствия слов и голоса вдруг заметно стало, что и рука его, которой он держал сигару, и лицо, и грязная нога в разорванном сапоге, закинутая на другую ногу, — все это дрожит маленькой и непрерывной дрожью, и что-то в нем подергивается, соскакивает, неуловимо рябит. Это напоминало самого Вильгельма и было неприятно.
— Вы ранены? — спросил он резко, с неудовольствием.
— Нет. Я устал и, конечно, не совсем в порядке.
— Спать не можете?
— Нет. Минутами хочется, потом проходит. Я позволю себе спросить: это по вашему приказанию расстреляны заложники? Так нам сказали. Нас заставили присутствовать, я видел.
— Да, это приказал я. Кровь самого плохого прусского солдата стоит крови всей Бельгии, — повторил Вельгельм и, подумав, добавил: — Для меня, конечно. А в Бельгии, вероятно, думают наоборот?
— Нет, там этого не думают.
— Пустое; думают, но не смеют сказать. Пустое! Я их знаю. И их маленького короля знаю. Мне его не жаль: это глупый героизм, не достойный коммерческих способностей бельгийцев. Вы не думаете, профессор, что бывает и глупый героизм?
— Я не знаю, что…
