– Нет, моложе.
– А как ее зовут?
– Катя ее зовут. Одним словом – Катюшка. А полное ее имя – Финтифлига Симак-Барбарик.
– А что это значит?
– Да ничего теперь уже не значит. Просто так, по старой привычке. Это я ее когда-то, когда маленький был, назвал так – у нас игра одна была. Ну, а теперь уж это ничего не значит.
– Счастливая она, Катя! – произнесла с неутаенной завистью Нина и даже вздохнула.
– Чем же она счастливая?.. Что Финтифлигой зовут? – усмехнулся Коля.
– Нет, что у нее такой брат есть. Она, наверно, вами гордится, всем рассказывает…
«Кх, гх…» – хотел было хмыкнуть Коля, но поперхнулся и почувствовал вдруг, как шею и щеки его заливает такая горячая краска, что даже уши зачесались. Ему стало очень не по себе от этих доверчивых расспросов девочки, которая завидовала Катьке, уверенная, что это большое счастье – иметь такого брата, как он.
А на самом-то деле… Коля вспомнил, как он, не считаясь с Катюшкой, делал для памяти зарисовки на обложках ее тетрадей и вырывал из них без спросу листки. Как он иной раз пользовался своей силой и отнимал у сестренки мяч или скакалку. И его-то, такого, в студии считают хорошим братом! Он с неудовольствием посмотрел на черненькую Нину. Вот еще, право, навязалась с расспросами! Даже в краску вогнала. Быстро распрощавшись, он поспешил домой.
Катя что-то выреза́ла и склеивала в своем уголке.
– Финтиф… Тьфу!.. То есть Катя, помочь тебе чем-нибудь? – спросил Коля, – Или хочешь, дай я тебе что-нибудь нарисую.
– Опять на тетрадке моей, да? – сурово осведомилась сестра.
Коля засмущался:
– Ну, зачем? Я тебе, хочешь, из своего альбома листок выдеру?
Катя недоверчиво поглядывала на брата. Что это с ним такое сделалось?
– Ну, давай я тебе разрисую расписание уроков, – предложил Коля.
И вскоре они оба склонились, голова к голове, над столом, где Коля раскрашивал Катино расписание, приговаривая:
– Вообще, Катя, если тебе что-нибудь нужно, то, пожалуйста, говори, и всё. В конце концов, мы оба пионеры, а не только родственники. А то как-то даже глупо получается. Вон в школе у нас и в студии все со мной считаются. Одна только ты не хочешь. Вот и получаешься ты Финтифлига… Ну ладно, ладно, я ведь пошутил! А ты уж сразу…
Он всюду теперь ходил с маленьким альбомчиком. Куда бы его ни посылали – в магазин или на почту, – он нигде не расставался с этим маленьким карманным альбомом в обложке, оклеенной суровым холстом.
Иногда, остановившись на улице, он, горя нетерпением, не желая откладывать дело до возвращения домой, зарисовывал то, что видел, тут же – лица, фигуры, группы. «Коряво у тебя еще человек получается, – говорила ему мама. – Смотри, как рука у него вывихнута. Разве локоть так сгибается? Ты смотри внимательнее».
Но и в этих фигурках, нанесенных на бумагу несколькими движениями карандаша, еще грешивших против всех правил анатомии, уже смутно возникал характер, уже чувствовалось движение. И одна какая-нибудь линия, пробившись через путаницу наспех набросанных штрихов, обнаруживала вдруг истинный замысел, ради которого делался рисунок.
После истории с дубом даже Викторин уже держал язык за зубами, а Женьча с уважением посматривал, как, собираясь куда-нибудь, Коля непременно засовывал за пазуху свой альбомчик.
– «Ни один хороший охотник не пойдет в поле без ружья, так и художник без красок и альбома», – объяснял при этом, как всегда застенчиво краснея, Коля. – Это так Суриков говорил. Я о нем в книжке читал.
И Женьча благосклонно соглашался: что, мол, делать, раз человек так привержен к своему делу.
