Я был готов ко всему, Майкл Никсон хорошо подготовил меня. Но голодовка! Бог мой!..
– Я берусь переубедить мистера Терми, – сказал я, зная, на чем теперь играть: только на жажде жизни и страхе смерти, которыми объята душа босса. – Могу вас заверить, он не просто вернется к интересующей вас проблеме, но… и поможет вам.
Джордж Никсон смерил меня взглядом.
– Почему я должен верить вам?
– У вас нет другого выбора, сэр, – резко сказал я, вставая. – Только я смогу убедить профессора Терми.
Он молчал, но ему оставалась лишь капитуляция. Он был трус.
– О'кэй, – проворчал он. – Предоставлю вам вашу последнюю возможность.
Я усмехнулся. Скорее нужно было говорить о его последней возможности.
Меня привели к профессору Леонарду Терми. Он занимал охраняемый безгусеничными танками загородный особняк, уцелевший от атомной бомбардировки.
Офицер отряда охраны собственности, тот, что выпустил меня из загона для малого человечества, дружески подмигнул. Этот верзила с белой кожей и черной душой провел меня в дом, в котором отчаянно пахло жареными бифштексами. Я даже вспомнил, что пропустил время второго завтрака.
Позвольте! Но ведь Никсон говорил о голодовке?
Комната служила прежнему владельцу кабинетом или библиотекой. Шкафы были полны научными книгами, вероятно, доставленными сейчас сюда… для соблазна старого ученого.
Профессор сидел спиной к столику, на котором призывно пахли как бы кричащие своим запахом блюда.
Я кашлянул. Профессор не повернулся.
– Как вы поживаете, мистер Терми? – почтительно произнес я.
Леонардо Терми не шелохнулся.
Тогда я зашел с другой стороны, чтобы увидеть его лицо.
Я не узнал ученого. Он поднял огромные глаза, полные мировой скорби. Лицо осунулось, заросло седой щетиной, седые волосы растрепаны, свисали за ушами длинными прядями. Горькие, тяжелые складки щек, оттеняя подстриженные усы, без слов говорили о думах этого человека.
Не знаю, узнал ли он меня. У него шевелились ноздри… И только тут я понял, какой пытке подвергался этот старый человек. Что муки Тантала! Зарытый по плечи в землю, он не мог дотянуться до кувшина с водой и до отставленных яств. Леонардо Терми мог легко протянуть руку к столику за его спиной, избавив себя от мук голода, но не делал этого.
– Мистер Терми! Мне не удалось однажды предотвратить ваше похищение. Теперь я сам хочу похитить вас. Но… По заданию президента.
Он поморщился. Я поспешил добавить:
– С ведома сенатора Майкла Никсона.
Он чуть заметно кивнул. Скорбные глаза пронзительно смотрели на меня. Мне казалось, что этот грустный человек видит меня насквозь, видит даже мои нуклеиновые кислоты, эти скрижали жизни, на которых записана программа жизни моего организма, для всех органов, для всех клеточек, развитие которых определяет то, чем я являюсь, мой рост, мой вес, мое здоровье, мой ум, даже мои чувства… к Дочери Дивной Солнца…
– Президент и сенатор Майкл Никсон поручили мне передать вам, что русский физик Сергей Буров умирает от рака.
Терми молчал, а я вынул припасенные газеты: с их страниц на профессора Терми смотрели два лица – так знакомое мне лицо Сербурга и вдавленная в подушку костяная маска с провалами глазниц.
– Рак вызван облучением, – быстро заговорил я. – Вы могли бы, профессор, доказать, что ваша гипотеза о раке верна.
– Гипотеза! – перебил меня Леонардо Терми. – Я только выдвинул ее, но не решил проблемы рака. Разве я могу успеть теперь?..
– Вы открыли шифр, каким природа записывает инструкцию развития всех органов человека, – убеждал я.
– Ах, боже мой, – простонал Терми. – Если бы это было так!.. Я только предположил, что рак – это нарушение записи, как вы сказали, зашифрованной молекулами нуклеиновых кислот!.. Но разве я могу указать, какая это запись и как ее исправить?!
– У него был особый рак… молниеносный… вызванный облучением…
– Постойте!.. Как вы сказали? Облучение стерло запись? Такое стирание записи наследственного кода – основа мутаций и изменения наследственности… Вы хотите сказать, что убийственное облучение могло оставить заметные изменения?
– Которые, несомненно, вы увидите, сэр!..
В глазах Леонарда Терми исчезло выражение мировой скорби.
