В тот вечер одна из подруг вела задушевную беседу с мужчиной, который, как выяснилось впоследствии на суде, не был ее мужем, а другая пекла на кухне пирог ко дню рождения своей племянницы, тихонько напевая гимн «Вперед, воинство христово». Внезапно и с изумлением она услышала внизу, на улице, грохот, звон и крики, затем топот многих ног на лестнице. Она порхнула в гостиную и увидела, как прелестная, отделанная под красное дерево дверь их квартирки разлетается под ударами прикладов.
В комнату, скаля зубы, ввалились двенадцать полисменов, а за ними, — к смущению и стыду хозяйки, кумир дома, обожаемый пророк, его преподобие Элмер Гентри. Только сейчас это был совсем не тот любезный, улыбчивый мистер Гентри, которого она знала по церкви. Этот мистер Гентри простер руку и с жестом, исполненным тошнотворнейшей святости, возопил:
— О блудница! Пусть грехи твои падут на твою голову! Отныне тебе уж больше не завлекать несчастных юношей в клоаку, в мерзостную пучину порока! Сержант! Держите револьвер наготове. Недаром говорят, что от женщин такого пошиба можно ждать чего угодно!
— Есть, лейтенант, будет сделано! — ухмыльнулся краснорожий полицейский сержант.
— Вздор, Гентри! Девчонка не опаснее золотой рыбки, это всякому видно, — заметил Билл Кингдом из «Адвокат-таймс», который два часа спустя уже строчил эпическое повествование о героизме Великого Крестоносца.
— Пошли, посмотрим, чем там занимается вторая! — заржал один из полисменов.
Сколько было смеха, когда, заглянув в спальню, они увидели, что у окна, с лицами, сведенными мучительным стыдом, съежились мужчина и полуодетая девушка!
Вот на нее-то, пропустив мимо ушей восклицание Билла Кингдома: «Слушайте, бросьте! Найдите себе кого-нибудь под стать — с кем вы связались!» — Элмер, гроза порока, обрушил всю мощь истинно библейского красноречия.
Только энергичное вмешательство Билла Кингдома удержало лейтенанта Гентри от того, чтобы приказать людям швырнуть блудницу в полицейский фургон прямо как есть, в одной рубашке. А затем Элмер повел свой отряд в тайный притон, где, по неопровержимым сведениям, люди губят свои тела и души, вливая себе в глотки адское зелье — виски.
VII
Мистер Оскар Гохлауф был содержателем пивной еще до сухого закона, но и после того, как был введен сухой закон, мистер Гохлауф продолжал оставаться содержателем пивной. Это было очень солидное, старомодное, убаюкивающе-тихое и симпатичное заведение; ни в одном другом кабачке — даже гораздо более роскошном — не было таких меню, артистически выведенных мылом на зеркале за стойкой, ни в одном не было такой дивной маринованной со специями селедки.
В этот вечер у стойки стояли трое: плотник Эмиль Фишер с густыми и пышными усами чуть ли не до ушей; его сын Бен — Эмиль приучал его пить доброе пиво вместо виски и джина, которыми Америка насильно спаивает народ, — и старый портной-швед папаша Соренсон.
Разговор шел о джазе.
— Вот я, скажем, приехал в Америку за свободой, а сын Бен, думается, поедет за свободой обратно в Германию, — говорил Эмиль. — Когда я был молодой, мы, бывало, как суббота, так вечерком соберемся и играем — Баха играем, Брамса — Gott weiss[180], играли мы ужасно, но что ж такого? Нам это было по душе, а слушать мы никогда никого не заставляли. А теперь, куда ни пойдешь, везде этот джаз, словно какая-то пляска святого Витта. Джаз и музыка есть то же, что этот преподобный Гентри, о котором пишут газеты — и наш добрый старый Prediger[181]. Я так думаю, что Гентри этот самый — он никогда и не рождался на свет, его попросту выдули из саксофона.
— Ладно тебе, па, страна подходящая, — вставил Бен.
— Та, это прафда, — с довольным видом произнес Оскар Гохлауф, срезая лопаткой пену с кружки пива. — Американцы, как я их фидел раньше, когда быль жиф Билл Най[182] и Юджин Филд[183], они люпили смеяться. Теперь они стали серьёссный. А когда нашнут смеяться опять, то они надорвут себе шивотики над челофеками вроде этого Гентри и фсеми этими пасторами, которые шелают фсем указыфать, как надо шить! Ну, а если народ смеется — у-уф! — тогда помогай бог пасторам!
