У него какое-то особое, удивительное счастье. Однажды в разведке он попал в окружение.
— Руки вверх! — скомандовали немцы.
Немцы подходят ближе, а Сорокин как ахнет гранатами! Сам бежать, и ушел.
В другой раз ему приказали наладить связь с окруженным подразделением. Надо было прорваться по шоссе под шквальным огнем противника. Послал мотоциклиста — убили. Послал другого — убили. Послал третьего — убили. Тогда поехал сам. И прорвался. У мотоцикла выбили шесть спиц, попали в седло, и на Сорокине гимнастерка, галифе, пилотка были пробиты, а на самом хоть бы царапина.
— За все время один только раз сам себя подранил: бежал, споткнулся, и мой автомат заработал. Да и то неудачно, пуля прошла между черепом и кожей, — рассказывает Сорокин с веселой улыбочкой. — Пули от меня почему-то шарахаются: должно быть, слишком пропитался солдатским потом, скверно пахну, как верблюд, который никогда не купается. В пустынях купаться негде. Попробовал меня и голод — в Сталинграде пришлось семь суток подряд воевать без еды, на одной воде.
Сорокин награжден многими орденами и медалями.
Я обмял достаточное местечко, завалился в него и мгновенно заснул, по-солдатски, «как из пушки». Проснулся тоже по-солдатски.
Уснуть, проснуться, мгновенно оценить обстановку, приготовиться к бою, есть, пить, делать все прочее «как из пушки», то есть быстро, как выстрел, — одно из самонужнейших солдату качеств, особенно десантнику. Но доступно не всякому. Я до сих пор далеко не обладаю им. Вот и сейчас проснулся молодцом, а понять сразу, что разбудило меня, что творится вокруг, не могу. Проходит несколько десятков секунд, пока уясняю все.
Утро. Всходит солнце. Сорокин и Полина лежат с автоматами наизготовку и неотрывно глядят в одну сторону. Там за полосой бурьяна стоят самолеты и около них суетятся немцы. А прямо над нами плывет желтобрюхий бомбовоз низко, низко.
Я переползаю к Сорокину, спрашиваю, какую группу немцев взять на прицел, и занимаю позицию.
— Ну и спишь же ты! — шепчет Сорокин.
— А что?
— Знаешь, сколько прошло вот таких? — Он кивает на бомбовоз. — С полдесятка.
Гудя натужно, сердито, хрипло, над нами то и дело проплывают желтобрюхие самолеты с черными бомбами под фюзеляжем и крыльями. Моторы гонят тугой ветер, кажется, еще немного — и вихрь оторвет нас от земли, бросит на середину аэродрома. Униженно, почти до земли, гнется древоподобный бурьян, тревожно шуршит, становится нагим. Ветер охапками срывает с него жухлые осенние листья. Самолет отбрасывает на землю черную быструю тень.
Если бы можно было провалиться! Тень самолета страшна, как занесенная коса, которая мчится, чтобы срезать нам головы.
Самолеты ушли. С ними умчались и гул, и ветер, и тени. Бурьян выпрямился, успокоился.
Я наблюдаю за аэродромом. Сорокин развернул карту и определяется, Полина уткнулась головой в шинельную скатку и перемогает дрожь.
Но вот снова натужный, тяжелый, охрипший гул. Самолеты отбомбили и возвращаются домой, плывут над нами, и черные тени снова грозятся скосить нам головы.
Аэродром снова полон машин и немцев. Подвешивают бомбы, наливают горючее, толпятся, перекатывают гремучие железные бочки. Вот катят прямо в нашу сторону. Сорокин прячет карту, берет автомат и направляет на немцев. Пустая бочка уже звенит по бурьяну. Полина приподнимает голову, переползает ближе к нам и занимает позицию. Автомат, должно быть, кажется ей непосильной тяжестью — руки у нее побелели от напряжения.
Между нами и немцами вряд ли больше трех сотен шагов. Тут немцы решают, что откатили бочку достаточно, и возвращаются на аэродром.
Когда самолеты уходят на новую бомбежку и на аэродроме остается только несколько человек, Сорокин шепчет:
— Тронулись.
С кошачьей осторожностью, чтобы ничуть не потревожить бурьян, долго ползем в глубину заброшенного поля. Солнце уже высоко. Жарко. Душно. Сильно мешает снаряжение. Полина начинает отставать. Мы с капитаном разгружаем ее и все ползем, ползем.
Дальше нельзя: заросли бурьяна кончаются, впереди сжатые поля, где с копнами, а где совсем прибранные, чистые. Среди полей несколько деревень и много дорог. Куда ни кинешься, война искрестила землю широкими, пыльными, ухабистыми дорогами. И на всех большое движение, противник стягивает к Днепру крупные силы.
