Старые, мирные привычки тянут меня на открытые, освещенные луной поляны, а осторожность, которую уже внушила война, толкает в лесную гущу, в темь, и не переставая шепчет: «Ложись! Вставай! Беги! Влево! Вправо! Вперед! Назад! Гляди не под ноги, а кругом, шире, дальше!»
То иду в полный рост, то — переломившись надвое, то лежу, то ползу, и, наверное, все делаю глупо, невпопад. Но что-то все-таки хранит меня, по боковому отрогу благополучно выбираюсь из оврага к полю.
Лежу за крайним кустом и, когда из-за туч выныривает месяц, изучаю обстановку. Ничего утешительного. Справа, слева, впереди — широкое чистое поле. Около меня оно сжато, и снопы убраны, а дальше все сливается в мутную одинаковую хмарь.
Надо идти. Выждав, когда тучи спрячут луну, выползаю на поле. Страх прижимает мою голову к земле, еще немного — и начну бороздить носом землю. Подо мной громко шуршит грубая кукурузная стерня. Или только слышится так? Мне все теперь слышится увеличенно громко.
Месяц закрыт наглухо, но вместо него другая неприятность, начинают посверкивать молнии. Они, правда, заливают землю не таким долгим и ярким сиянием, как ракеты, и все же этих мгновенных вспышек достаточно, чтобы враг заметил меня. Справа и слева по мне открывают стрельбу. Пули с коротким вжиком пролетают и впиваются в землю совсем близко, мое лицо несколько раз обдают фонтанчики пыли, одна из пуль ударяет в вещевой мешок, сильно рванув его в сторону. Если бы выше держал голову, ходил, а не ползал — она рванула бы меня.
Гроза ушла, не уронив ни единой капли дождя. Не видно молний, не слышно грома. Противник не пускает ракет, не ведет стрельбы. В небе ни луны, ни звезд, оно все в тучах. Надо все-таки уходить отсюда, где меня засекли и шарили.
Я не имею ни малейшего представления, что будет дальше, простоит ли эта тьма всю ночь или взорвется через секунду. И, не теряя времени на бесплодные гадания и предположения, снова ползу туда, где темней. Там может быть другой овраг, лес. Я без раздумья отдаюсь какой-то силе, которая властно, как магнит, тянет меня в темноту.
Удивительно, как все переменилось.
Давно ли темнота казалась мне противной, опасной, страшной, а теперь кажется самой надежной защитой. Тьма кругом, на весь мир — осенняя ночная тьма. А ты лежишь на дне глубокой-глубокой ямы, и никому тебя не видно, даже с самолета, и тебе не надо ни идти, ни ползти. Что может быть лучше этого!
Но мне надо ползти, и я ползу, ползу.
Сжатое поле осталось позади. Впереди деревня. Слева от меня поломанные, потоптанные сады. За ними, в деревне, фырчат моторы, противно скоблит и лязгает железо о железо, хриплым взлаиваньем раздается отрывистая немецкая речь. Справа — поле, заросшее бурьяном.
Тучи поредели. Временами сквозит месяц. Иду по твердой, закаменелой тропе. Когда месяц приоткрыт, тропа немножко серебрится, и я прибавляю шаг, а когда месяц нахлобучен облаками, тропа меркнет, и я двигаюсь тише, скользом, как по первому, зыбкому льду. И все-таки либо я делаю неверный шаг, либо тропа слишком круто поворачивает, — словом, за деревней она теряется, со всех сторон обступает меня бурьян.
Кидаюсь вправо, влево, сигналю фонариком, дудочкой — ни тропы, ни отзвука. Кругом только немой бурьян, высокий, древоподобный, колючий бурьян. Никогда не видывал такого на мирной земле. Обнаглел, гад, расположился хозяином. Он цепляется за одежду, за вещевой мешок, бьет меня колючками по рукам, по лицу. Кожа на руках и лице зудит, как ошпаренная кипятком, в ней, наверно, тысячи заноз.
Вспоминается день вылета. Мы идем от железнодорожной станции на аэродром. Больше тысячи молодых, здоровых, веселых парней. Тут сыны всех народов и всех краев Советского Союза: командир бригады с Украины, капитан Сорокин и Полина — ленинградцы, я и Федька Шаронов — москвичи, Антон Крошка — сибиряк. Все спаяны одной любовью — к Родине, одной мыслью о победе.
Стройные ряды. Твердый шаг. Дерзкие лица. Новые автоматы, пулеметы, куртки, сапоги, ремни. Все пригнано, подтянуто, и захочешь придраться — не сумеешь. Могучая боевая махина, как одно нераздельное тело, как чугунное ядро. Тысячи ног ступают, как одна богатырская нога. Сухая, утоптанная земля колоколом гудела под этим шагом. Сапоги будто выговаривали: нам и сам черт не брат.
