Между прочим, называет и Таганский лес, где назначен сбор нашей бригаде. До него километров двадцать. Если мне надо попасть туда незаметно, она советует идти не мешкая и спроворить всю путь-дорогу за одну ночь.
Днем спрятаться негде: кругом широко лежат голые места. А русские недавно набросали каких-то десантиков, и немцы рыскают за ними вроде собачьей своры, хватают всех подряд. Дай, господи, сил скачать эту черную годину, это лихолетье!
— Скоро скачаете. Наша Красная Армия на днях сюда, за Днепр, шагнет.
— Стало быть, пирожок сменил корочку. — Старуха трогает мои погоны. — Совсем как в старое время. А нутро, начинка какая? Все прежняя? С чем идете к нам?
— С правдой, со свободой.
— А с богом как?
— Бог — пустая выдумка.
— Не скажи. Бог если и не дает ничего человеку, то и не требует ничего: ни налогов, ни работы, ни мужиков к армию. Дашь, не дашь на храм — он все равно молчит. А помолишься, пожалишься, поплачешься ему — как гора с плеч.
— Зато поп…
— И тот силком в чужой карман не лезет, сколь дашь, столь и унесет. А с колхозами как делаетесь?
— Восстанавливаем. А вы здесь с колхозами, без них?
Всяко, разно, середка на половинке. Где единолично справляемся, где вроде бы колхозом, подпираем друг дружку, помогаем выстоять. Вот коров сообща скрываем, а мелочь — овец, поросят, кур — всяк сам бережет. Немец одно знает: «Дай! Давай!» А как добываешь — единолично, артельно, — не встревает в это. Есть и такие, что совсем кинули поля, урожай, все крестьянское дело и скрылись куда-то.
Мне пора уходить. Спрашиваю, как зовут старушку.
— Не пытай, милый, не скажу. Тебе это ни к чему, а мне лишнее беспокойство. Уйдешь — буду думать: вот проговорится, вот донесет немцам. Хоть и все равно придется умирать, а прежде своей смерти, от руки супостатов, не хочу. Не согласна!
— Донесу… — Я не знаю, оскорбиться или посмеяться на такую нелепость. — Перекрестись, бабушка, скажи: «Чур меня, чур!»
— Не сердись, солдатик. Нам приходится всяко думать. Голова от дум стала, как коленка, лысая. — Она снимает платок, на голове вместо волос коротенький седой пух. — До войны коса была, плохонькая, старушечья, но все ж коса. А за выкупацию, за два годочка, вся вылезла. Вот как достается нам выкупация.
Я сказал, что интересуюсь ее именем не для доноса, а на память. Она и не догадывается, сколько для меня сделала. Она мне будет вечно памятна.
— И не хочу знать, — старуха машет руками, точно отбиваясь от роя обозленных пчел, — не хочу, не хочу! И ты не говори про себя, какой, откуда, как зовут. Если, не приведи бог, спросят, я и в самом деле не знаю тебя. Теперь, миленький, лучше не знать, чем знать. Не знаешь — и выболтать нечего, и врать не надо, одно слово: не знаю. И меня не спрашивай. А запомнить можешь и без имени, просто Лысую. Легче даже.
— Благодарю за привет и угощенье. Прощаюсь.
— Если надо чего, возьми, — предлагает старуха. — Бери сам вот отсюда, — указывает на полку с кирпичиками черного хлеба.
— Неудобно.
— Самое удобное, — настаивает она. — Дают — не ломайся.
— Я никогда не брал так.
— Будешь тут жить — привыкай! Немцы отучили нас принимать гостей. Теперь новое заведенье: сам зашел, сам взял, хозяев не было дома. Отцов, мужей, сыновей привечают в погребах, в подпольях. Вот как загнали народ, хуже крыс.
Я не могу взять чего-либо сам, в нашем доме преследовали такое своеволие. Старуха понимающе глядит на меня, вздыхает: «Эх, голубь, цыплачок бесперый… Зачем тебя сунули к нам, кто?»
Потом снимает с полки один кирпичик хлеба: «Куда складывать?» — и опускает в мой вещевой мешок.
На пороге землянки останавливаюсь в нерешительности.
Впереди, за порогом, — враждебный шорох ночного леса, позади, в землянке, — шорох едва слышимых слов: «Благослови, господи, стопы его!» Старуха, должно быть, шепчет мне напутственную молитву.
Задувает ветер. По всему оврагу уже не шорох одиноко падающих листьев и перебегающих иногда мышей, а сплошной шум, рождаемый будто горной крутой рекой. Однажды я со школьной экскурсией ездил на Кавказ и видел такие бурные, сердитые реки — Чегем, Баксан, Ингур.
Особо сильно ветер разыгрался вверху. Там похоже на ледоход: небо — огромная, без берегов река, а по ней суматошно мечутся льдины — клочья облаков. Они сшибаются, громоздятся, оседают, снова встают дыбом, рвутся, кружатся, то вспыхивают на луне, то гасят ее. Там заваривается большая гроза. Авось она поможет мне выбраться из оврага, оцепленного противником.
