Лошадь переступила с ноги на ногу; затрещал какой-то сучок; в ручей посыпалась земля, вводя новые ноты в его тихую мелодию. Потом откуда-то вспорхнули две птички и полетели вдоль оврага, беспокойно цыркая. Уповающий посмотрел вслед им и тихо заговорил:
— Какие это пташки? Ежели скворцы, нечего им делать в лесу… Надо полагать, что это свиристели…
— А может быть, клесты, — сказал Пляши-нога.
— Клестам рано быть. И опять же он, клёст, в сосновом лесу вьётся. Здесь ему нечего делать… А это не иначе как свиристели…
— Ну, и пускай их!
— Конечно, — согласился Уповающий и почему-то тяжко вздохнул.
В руках Пляши-ноги работа подвигалась быстро: он уже сплёл дно корзины и ловко выводил бока. Он резал прутья ножом, перекусывал их зубами, гнул, вязал, быстро перебирая пальцами, и посапывал носом, ощетинив усы.
Уповающий смотрел то на него, то на лошадь, точно окаменевшую в своей понурой позе, то в небо, уже почти ночное, но без звёзд.
— Хватится мужик лошади, — вдруг заговорил он странным голосом, — а её и нету… Туда-сюда — нет лошадки!
Уповающий развёл руками. Лицо у него было глупое, а глаза так часто мигали, точно он смотрел на что-то ярко вспыхнувшее пред ним.
— Это ты к чему? — сурово спросил Пляши-нога.
— Вспомнил я одну историю… — виновато сказал Уповающий.
— Какую?
— Да — так тут… случилось тоже вот, что лошадь увели… у моего шабра, — Михайлой его звали… большой такой был мужик… рябой.
— Ну?
— Ну, — увели… На озимях паслась она и — нет её! Так Михаила-то, как понял, что обезлошадел, да как грохнется наземь, да как завоет! Ах ты, братец ты мой, как это он завыл тогда!.. И упал… ровно ему ноги переломило.
— Ну?
— Ну… долго он, этак-то…
— А тебе что?
Уповающий при резком вопросе товарища отодвинулся от него и робко ответил:
— Да я так это — вспомнилось… Без лошади — зарез мужику.
— Вот что я тебе скажу, — строго начал Пляши-нога, в упор глядя на Уповающего, — ты это брось! Из такого твоего разговора толку не будет… Понял? Шабер! Михайла!
— Да ведь жалко, — возразил Уповающий, поводя плечами.
— Жалко? Небось, нас никому не жалко.
— Это что говорить!..
— Ну, и молчи… Скоро идти нам надо.
— Скоро?
— Ну да…
Уповающий подвинулся к костру, помешал в нём палкой и, искоса взглянув на Пляши-ногу, вновь погружённого в работу, тихо и просительно сказал:
— Давай лучше бросим её…
— Этакая подлая у тебя натура! — со скорбью воскликнул Пляши-нога.
— Да ей-богу! — тихо и убедительно говорил Уповающий. — Ты подумай, ведь опасно! Ведь версты четыре надо тащиться с ней… А как татары-то не возьмут? Тогда что?
— Это моё дело!
— Как хошь! Только лучше бы её отпустить… Вон она какая дохлая!
Пляши-нога молчал, только пальцы его двигались быстрее.
— Сколько за неё дадут? — тянул Уповающий тихо, но упрямо. — А теперь время самое хорошее… Сейчас будет темно, — пошли бы мы вдоль оврага и вышли к Дубёнкам… гляди, и поймали бы что-нибудь сподручное.
Монотонная речь Уповающего, сливаясь с журчанием ручья, сердила прилежного Пляши-ногу.
Он молчал, сцепив зубы, и от раздражения прутья ломались под его пальцами.
— Теперь бабы холсты белят…
Лошадь громко вздохнула и завозилась. Окутанная тьмой, она стала ещё более уродливой и жалкой. Пляши-нога поглядел на неё и сплюнул в костёр…
— Живность теперь тоже на свободе… гуси…
— Скоро ты весь вытечешь? — зло спросил Пляши-нога.
— Ей-богу!.. Ты не сердись, Степан, на меня… Бросим её к лешему! Право!
— Ты жрал сегодня? — крикнул Пляши-нога.
— Не… — сконфуженно ответил Уповающий, испуганный его криком.
— Ну, и чёрт с тобой! Сохни!.. А мне наплевать…
Уповающий молча посмотрел на него — он, собрав в кучу прутья, связывал их в снопик и сердито сопел. От костра на лицо его падал отблеск, усатое лицо было красно, сердито. Уповающий отвернулся и тяжко вздохнул.
— Мне, я говорю, наплевать, — делай, как знаешь, — злобно, осипшим голосом заговорил Пляши-нога. — А только я тебе говорю, что, ежели ты так будешь крутить, — я тебе не компания! Ладно уж, будет! Знаю я тебя… вот что…
— Да — чудак-человек…
— Больше никаких!
Уповающий съёжился и закашлял; потом, тяжело дыша, он сказал:
— Ведь я почему? Потому, что опасно с ней…
